Эсмеральда молчала, потупив прекрасные очи. На сей раз речь архидьякона впервые была спокойной и связной, исполненной не животной страсти, а тихой нежности и покорной мольбы. Однако мольба эта не была жалкой, как в темнице, а просьба о любви не превращалась в приказ и насилие, как в келье Нотр-Дама. Таким образом, девушка, наконец, услышала и осмыслила его речь, ибо ни страх, ни отвращение не туманили разум. Она подавленно молчала, не зная, что ответить: отдаться этому монаху – что может быть ужаснее?! Однако отказ может привести его в ярость, вновь превратить в похотливого зверя, не ведающего жалости… Цыганка безмолвствовала.

- Что ж, маленькая чаровница, я не прошу тебя отвечать сразу, не тороплю с решением. Я дам тебе время примириться с мыслью о том, что другого выхода попросту нет, что волей-неволей тебе придется согласиться принадлежать священнику. Но, если я настолько тебе противен, подумай о том, что это – твой единственный шанс навсегда избавиться от меня. Как уже сказал, я помогу тебе бежать, обещаю. Ты будешь жить, будешь спасена, будешь свободна. Неужели ожидающие тебя впереди долгие годы на воле не заслуживают в качестве платы нескольких ночей счастья для того, кто крепче наручников и кандалов скован сутаной?.. О, дитя, если бы ты хоть на секунду могла почувствовать тот огонь, что терзает меня каждый миг, узнала бы тот жар, что расплавленным свинцом растекается по жилам, вкусила яд, что по капле отравил мою кровь, ты была бы более милосердна! Но, впрочем, ты глуха к моим мольбам, и нет смысла возвращаться к ним… Пойми только, что я твой единственный путь к спасению, и я не прошу непомерную цену. Итак, я буду ждать, когда ты согласишься стать моей. С того самого дня можешь считать себя уже свободной: я сдержу слово и выведу тебя из Парижа. Обещаю. Сейчас прощай, я вернусь завтра.

С этими словами, будто боясь услышать резкий отказ, Фролло поспешно покинул дом. Ключ повернулся в замке, и Эсмеральда осталась наедине со своими тяжелыми думами. Мысль о том, чтобы навсегда покинуть Париж, хотя и несколько страшила, в то же время казалась чрезвычайно привлекательной. Бежать в другую страну, начать жизнь заново, каждый день позволять горячему южному солнцу целовать смуглую кожу, не бояться, вновь собирать толпу зрителей и погружаться в водоворот танца… О, как манит эта картина пугающей неизвестности!.. Но как же ее Феб?.. Разве сможет она вернуться к своей беззаботной жизни теперь, если ее Солнце навсегда будет утеряно для нее? Нет-нет, невозможно! И, в любом случае, плясунья была не готова расплатиться за свободу той ценой, какую требовал монах. Нужно что-то придумать!.. В конце концов, поп сам проговорился, что рано или поздно его отлучки начнут вызывать подозрения, а значит, ему придется отпустить пленницу…

========== vii ==========

…Для Клода потянулись томительные дни ожидания. Чем больше времени проходило со дня гибели брата, тем менее остро ощущал он боль потери. Однако на место притупляющегося чувства утраты и вины возвращались похоть и любовная горячка. Все реже мелькал в голове образ Жеана: совсем крохи, повзрослевшего нерадивого школяра, распростертого на равнодушных камнях тела… Все чаще посещали обжигающие видения изогнувшейся в его руках полуобнаженной цыганки, какой он видел ее у старухи Фалурдель в объятиях красавца-капитана.

Священник навещал свою пленницу каждый день, принося ей, помимо необходимых вещей, то какое-нибудь лакомство, то изящный браслетик из камней, коих в избытке было на ее запястьях до ареста, то яркий платочек… Он старался не пугать девушку своими пламенными взорами, дать ей время примириться с его предложением, показать, что он способен также и на заботу. Фролло был готов проявить терпение и мягкость, какие обещал, но сдерживать желание, находясь так близко от заветной цели, становилось с каждым днем труднее. Красавица же ничуть не торопилась с ответом, предпочитая делать вид, будто их последнего разговора не было вовсе. Архидьякон, давно и прочно воспитавший в себе добродетель смиренного терпения, совершенно терял всякие опоры в том, что касалось черноокой прелестницы, и не выдержал уже на пятый день:

- Эсмеральда! – пройдясь по комнате, напряженно начал он. – Мне кажется, я дал тебе достаточно времени на размышление. Я устал ждать. Готова ли ты стать, наконец, моей?..

Цыганка, каждый день ожидавшая этого вопроса, все же не смогла сдержать испуганного судорожного выдоха: как ни готовилась она, монах все же застал ее врасплох.

- Я… Нет!

- Когда же? – мужчина пытливо заглянул ей в глаза, сделав шаг навстречу.

- Н-не… не знаю… - точно загипнотизированная этим немигающим взором, прошептала несчастная.

- Ты все еще надеешься улизнуть от меня, я прав?! – Клод угрожающе навис над сжавшейся на сундуке плясуньей, но, прочитав на ее лице неприкрытый ужас, смягчился и присел рядом, обхватив ладонями похолодевшие пальчики и не позволяя девушке вырвать руку. – Я ведь уже объяснял тебе, глупышка, что другого шанса на спасение у тебя нет. Кого ты ждешь? Если ты рассчитываешь, будто Квазимодо снова поможет тебе избавиться от меня, то вынужден огорчить: я предупредил его, что своим уродством – и это правда – он привлечет слишком много внимания, совершенно излишнего для приговоренной к петле. Звонарь, очевидно, понял, что я все же меньшее зло для тебя, нежели палач, и благоразумно оставил попытки выследить мое убежище. Никто не придет за тобой, понимаешь?.. Чем дольше ты противишься, тем дольше тебе придется терпеть мое столь неприятное для тебя общество.

- О, не мучь же меня!.. – не выдержав, воскликнула Эсмеральда, вскакивая и вырывая свою ладошку из цепкой хватки. – Как ты не поймешь, что я никогда, никогда не отдамся тебе по своей воле! Я скорее вечность просижу в этой клетке! Я люблю моего Феба, только ему я хочу принадлежать!.. Ты отвратителен, ты пугаешь меня! Я ни за что не лягу с тобой, монах!..

Священник поднялся так резко, что цыганка невольно отпрянула в самый дальний угол спальни. Первым порывом было – хорошенько встряхнуть строптивицу, а потом показать ей, наконец, кто здесь вправе выдвигать условия! Невероятным усилием воли Фролло сдержался. Помолчал с минуту, успокаиваясь; лишь блестящие в полумраке зрачки, отражавшие пламя свечи, выдавали клокотавший в нем гнев.

- Феб, Феб – один лишь Феб!.. – выговорил он, наконец, все еще подрагивающим от ярости голосом. – Снова между нами стоит этот солдафон с душой более уродливой, нежели облик бедняги Квазимодо! Когда же ты поймешь, несчастная, что он хотел только воспользоваться тобой?! Утолить свою похоть и забыть о твоем существовании!

- Уж лучше он, чем ты! – перепуганная, юная прелестница по-прежнему не хотела сдаваться.

- Я люблю тебя, девушка! – взревел архидьякон, чувствуя, что вот-вот окончательно выйдет из себя, и тогда – тогда произойдет что-то, страшнее удара кинжалом в каморке Фалурдель. – Люблю по-настоящему, ибо только истинная любовь может свести с ума служителя церкви! Неужели ты не видишь разницы между пошлыми, лишенными всякого пыла словами этого мальчишки и моими признаниями, каждое из которых выстрадано из самой потаенной глубины души?.. Ужели ни одна капля переполняющей меня и вот-вот готовой выплеснуться боли не достигает твоего сострадательного сердечка? О, какая мука!.. Да ведь поганец в расшитом мундире и пальцем бы не пошевелил, глядя, как накидывают на тебя петлю!

- Неправда! – запальчиво возразила пленница, выпрямляясь во весь свой небольшой рост. – Это ложь! Если бы мой Феб только знал, где меня искать, он давно вырвал бы меня из твоих мерзких рук и увез далеко из Парижа, спрятал и спас, ничего не требуя взамен! Он уже спас меня раз от твоего посягательства и, не задумываясь, сделал бы это снова! О, Феб, если бы я только могла дать тебе весть о себе…

- Наивное дитя! – вскричал Клод, хотя на ум приходили и куда менее лестные эпитеты. – Да он… Постой-ка. Так ты… ты хотела бы увидеться с Фебом?