Священник лишь поморщился, но вновь предпочел пропустить едкую иронию мимо ушей.

- Ты можешь обтереться смоченным полотенцем. Что касается волос, я могу полить тебе из кувшина…

- Спасибо, справлюсь без тебя! – огрызнулась маленькая язва.

Когда он уже уйдет?.. Уж не собирается ли этот святоша остаться на ужин?! Лучше голодать, чем делить с ним трапезу! Эсмеральда чувствовала кожей устремленный на нее жадный взгляд, и ей вновь стало не по себе. Наверное, не стоило дразнить тигра в его же логове…

- Я пойду, - облегченный вздох невольно вырвался у цыганки при этих словах, произнесенных чуть подрагивающим, хриплым баритоном.

Она осмелилась обернуться, лишь услышав шорох поворачиваемого в замочной скважине ключа. Девушка осталась в одиночестве.

…Эта ночь стала для Клода очередным испытанием. Из головы его никак не шел поселившийся там сегодня образ прекрасной маленькой чаровницы, нежно ласкающей свое обнаженное тело влажной тканью. Он видел, как смуглые ручки опрокидывают кувшин воды на смоляные волосы, как переливаются в неровном свете свечи черные пряди… Терзаемый похотью, святой отец, казалось, чувствовал на губах капельки, оросившие нежную шейку и девичью грудь. Он проворочался почти до рассвета, проснувшись вскоре от собственного болезненного стона. Тело горело, точно в лихорадке; не отпускавшее желание вновь вытеснило из головы все мысли, заставив позабыть даже погибшего брата. Поднявшись, мужчина в спешке накинул на себя подрясник, рясу, плащ и вышел на улицу, торопливо направившись в сторону заветного домика.

Однако, не пройдя и полпути, он заметил испуганные взгляды редких прохожих, смотрящих ему за спину, и резко обернулся. Отставая на несколько метров, за ним следовал Квазимодо. Да как он смеет – после всего, что натворил?! Если бы не проклятый горбун – о, надо было оставить его тогда в яслях, на расправу жестокой толпе! – Жеан сейчас был бы жив. Злоба и тоска сжали сердце с одинаковой силой, обратив в пепел сжигавшее секунду назад вожделение.

В негодовании архидьякон Жозасский быстро подошел к горбуну и отвесил тому тяжелый подзатыльник. Однако звонарь, покорно стерпевший столь резкое обращение, казалось, вовсе не собирался отказываться от мысли и дальше преследовать своего приемного отца. Последний же с тоской понял, что от навязчивого спутника не избавиться никоим образом, не посвятив его в тайну исчезновения цыганки. Точнее, в ту часть этой тайны, которую Квазимодо следовало знать.

Направившись обратно к Собору Парижской Богоматери, Фролло знаком приказал горбуну следовать за ним. Только достигнув Нотр-Дама, священник снизошел до объяснений. Используя понятный лишь им двоим язык мимики и жестов, Клод постарался как можно доходчивее объяснить, что плясунья жива и в безопасности. Однако находиться в соборе ей больше нельзя, поскольку король позволил нарушить священное право убежища, чему звонарь сам был свидетель.

Робкая просьба Квазимодо навестить Эсмеральду была встречена шквалом оскорблений и весьма чувствительными побоями, но все же, успокоившись, архидьякон объяснил, что уродство привлекает к себе слишком много внимания: люди могут заинтересоваться, куда направляется спасший однажды от виселицы ведьму горбун. Звонарь нехотя согласился с этим доводом: как бы ни хотелось ему увидеть девушку, ее жизнь он ценил премного выше собственных желаний. Конечно, беспокойство за несчастную, беззащитную перед уже посягавшим на ее честь мужчиной, не оставляло Квазимодо. Но, несмотря на все происшествия, давно и прочно поселившаяся в его сердце преданность приемному отцу не допускала серьезных возражений его слову. Поэтому, волей-неволей, горбуну пришлось смириться с тем, что отныне не он является спасителем и хранителем осужденной на смерть красавицы, и с тоскливой мольбой в глазах ожидать скудных крох информации о столь дорогой его сердцу девушке.

К тому же звонарь чувствовал себя виноватым – не перед наглым мальчишкой, которого отправил на тот свет, но перед своим господином. Убитый горем после исчезновения цыганки, он все же не мог не заметить появление в то страшное утро на Соборной площади отца Клода. Видел его беззвучные слезы, проливаемые над убитым, суровое, подавленное молчание на отпевании, которое было страшнее самых горьких стенаний, искреннюю, горячую молитву по усопшему, идущую из сокровенных глубин этой отчаявшейся души… Невыносимо было знать, что он, Квазимодо, стал причиной столь глубокой скорби взрастившего и воспитавшего его человека. Итак, горбун остался в совершенном одиночестве: защищая Эсмеральду, которая в итоге все равно оказалась для него потеряна, он невольно окончательно оттолкнул от себя того, кто заменил ему отца и мать, подарив право на жизнь. Подобный неприкаянному призраку, которому не нашлось места ни среди живых, ни среди мертвых, скитался несчастный урод в стенах Собора Богоматери, пытаясь отыскать каплю поддержки хотя бы в этой каменной громаде, мечтая обратиться одной из серых гаргулий. Верные бронзовые и медные подруги скорбно молчали, разделяя мрачную тоску своего властелина, с каждым днем все глубже погружавшегося в черную бездну безнадежности. Воистину, звонарь был несчастнейшим из людей, хотя два горячо и преданно любимых им существа поспорили бы с этим утверждением, не желая отдавать пальму первенства.

========== v ==========

К немалому удивлению цыганки, на следующий день священник так и не появился. Не зная, чем занять себя, пленница предавалась мечтам о прекрасном капитане, представляя, как лучезарный, подобный солнцу Феб отыщет ее, высвободит из рук грязного монаха и увезет далеко-далеко. Спрячет где-нибудь вдали от Парижа, палачей, виселицы… Он, конечно, понял – не мог не понять! – что это вовсе не Эсмеральда нанесла тот роковой удар кинжалом. Но все-таки непременно нужно будет еще раз рассказать ему, как все обстояло на самом деле, как ее пыткой вынудили признаться в чужом преступлении. Узнав, какие страдания претерпела она ради него, капитан, быть может, полюбит ее еще крепче, возможно, даже останется с ней навсегда!..

Такие приятные мысли крутились в прелестной девичьей головке, в то время как тонкие пальчики неосознанно накручивали черный локон, блестящий и лоснящийся после вчерашнего мытья. Она была поистине прелестна в простом льняном платье, с распущенными волосами, дышащая свежестью и жаждой жизни.

Однако когда на другой день солнце начало клониться к закату, а преследователь ее по-прежнему не появлялся, тревога вновь начала овладевать сердцем маленькой плясуньи: вдруг поп все-таки решил взять ее измором?.. Дождаться, пока несчастная обессилит от голода и жажды, чтобы потом с легкостью сломить всякое сопротивление его домогательствам.

Поэтому легкий шорох ключа, послышавшийся в темноте сгустившейся ночи, вызвал у узницы едва ли не радость. Она бросилась вниз и в привычном дрожащем свете крохотного огонька различила укутанную плащом мужскую фигуру.

Клод прерывисто вздохнул, вновь увидев предмет своего вожделения. Кажется, она еще похорошела за последние сутки, расцветая с каждым днем, подобно раскрывающемуся розовому бутону. Нестерпимая жажда прижать ее к себе, целовать со всем неистовством месяцами сдерживаемого желания, овладеть этой восхитительной девушкой накрыла мужчину с головой. Не сводя горящего взора с застывшей возле лестницы пленницы, Фролло скинул плащ и решительно сделал шаг в ее сторону. Красавица, видимо, прочитав неприкрытую похоть в его взгляде, с тихим вскриком бросилась наверх. Священник не стал мешать ей в этой наивной попытке укрыться и лишь еще больше воспламенился: точно тигр, загнавший газель, он с охотничьим азартом наблюдал, как мечется она в тупике, выжидая момент, чтобы одним прыжком настигнуть нежную добычу.

Когда архидьякон поднялся на второй этаж, цыганка, стоя посреди спальни, затравленно озиралась по сторонам. Только тут она вспомнила, что нож остался лежать внизу, на столе – о, сейчас бы она с удовольствием направила это неказистое оружие против своего преследователя, презрев глупые, поспешные обещания. Но – увы! – защититься ей было нечем, поэтому Эсмеральда лишь испуганно пятилась, пока не уперлась в стену, а мужчина продолжал неспешно приближаться к ней…