– Отпустите меня! Я… я… уеду за границу, я… уйду. Умоляю вас!
– Мертвая ты будешь выглядеть очаровательно. – Бледный тип с улыбкой разминает пальцы. – Человек, лишенный всяких принципов, сперва натешился бы с тобой, но я противник жестокого обращения с бессловесными тварями.
Я слышу хриплый стон.
– Нет, не надо, прошу вас…
– Ш-ш-ш… – Он крутит пальцами, и мои губы, язык и горло немеют. Ноги и руки лишаются сил, я становлюсь жалкой марионеткой с оборванными нитями, которую за ненадобностью забросили в угол. Бледный тип сидит рядом со мной на ковре, скрестив ноги, как древний сказитель, и явно растягивает удовольствие, совсем как Винни перед тем, как завалить меня в койку. – Ну, Холли Сайкс, каково это – знать, что через шестьдесят секунд ты умрешь и будешь холодна, как камень? Какие картины возникают в твоем жалком мушином мозгу перед неизбежным концом?
Глаза у него не совсем человеческие. Вокруг темнеет, словно надвигается ночь, дышать нечем, легкие полны… нет, не воды, а какой-то удушающей пустоты, и я вдруг понимаю, что давно не могу вздохнуть, ничего не получается, а барабанный бой в ушах умолк, потому что сердце больше не бьется. И откуда-то из наплывающей тьмы ко мне тянется бледная рука, костяшки пальцев задевают грудь, и голос произносит: «Приятных снов, деточка», а в голове мелькает мысль: «Какая странная фигура колышется где-то на заднем плане, за много миль отсюда, в дальнем конце гостиной…»
Бледный тип оглядывается, вскакивает. Внезапно у меня начинает биться сердце, а легкие наполняются кислородом, я задыхаюсь, кашляю, узнаю Хайди.
– Хайди! Вызывай полицию! Это убийца! Беги!
Но Хайди больна, или обколота наркотиками, или ранена, или пьяна, и голова у нее трясется, будто от… ну, как его там… а, от рассеянного склероза. И голос у нее вдруг совсем другой, как у моего деда после инсульта. Она с трудом выталкивает изо рта слова – рваные, смятые:
– Не волнуйся, Холли.
– Как раз наоборот, Холли, – фыркает бледный тип. – Если это и есть твой рыцарь в сияющих доспехах, то самое время волноваться. Маринус? Ну-ну. Я чую твой елейный запах даже в этом надушенном зомби.
– Временное пристанище, – говорит Хайди, а ее голова то бессильно падает на грудь, то запрокидывается. – Зачем было убивать любовников, которые мирно нежились на солнышке, Раймс? Ради чего? Это же бессмысленно.
– А почему бы и нет? Вечно вы носитесь с этими «зачем» и «почему». Зачем? Да просто потому, что у меня кровь взыграла. Потому что Си Ло устроил в Часовне огненное сражение. Просто потому, что я это мог. Просто потому, что вы с Эстер Литтл привели меня сюда. Она ведь умерла, так и не успев обрести убежище в этой особи женского пола, в этом типичном представителе низших слоев населения. Ну и досталось же ей, пока она бежала сюда по Пути Камней! Уж я-то знаю, я сам наносил ей безжалостные удары. Кстати, об ударах: приношу свои искренние соболезнования по поводу кончины Си Ло и бедняги Холокаи – больше некому возглавить ваш клуб добрых фей. Ну а ты, Маринус? Ты еще поборешься? Я знаю, ты целитель, а не воин, но все же попробуй создать хотя бы некую видимость сопротивления, умоляю тебя. – Раймс снова двигает пальцами, будто что-то плетет, и – если глаза меня не обманывают – мраморная доска для разделки мяса взмывает с кухонного стола и летит к нам, словно брошенная невидимой рукой.
– Что, Маринус, язык проглотил? – спрашивает бледный тип по имени Раймс.
– Отпусти девочку, – говорит Хайди, безвольно мотая головой.
Разделочная доска, пролетев через всю комнату, врезается Хайди в затылок. Раздается негромкий хруст, словно ложкой разбивают яичную скорлупу. Удар неимоверной силы не сшибает Хайди с ног, как кеглю, потому что ее подхватывает и удерживает стоймя кто-то… кто-то… невидимый, а Раймс вращает кистями рук, прищелкивает пальцами, и тело Хайди начинает закручиваться жуткими резкими рывками. С хрустом и треском ломаются кости, рвутся мышцы; с громкими хлопками лопаются позвонки, нижняя челюсть отваливается, а из дыры во лбу, похожей на входное отверстие пули, струится кровь. Раймс поводит рукой влево, и изувеченное тело Хайди отлетает к стене, сшибает картину с малиновкой, сидящей на черенке лопаты, а потом, кувыркнувшись, ударяется головой об пол и оседает бесформенной грудой.
К ушам будто приклеили наушники, и в одном ухе звучит: «На самом деле ничего не происходит», а в другом: «Все происходит на самом деле», и эти фразы повторяются бесконечно с максимальной громкостью, но все это не мешает четко разобрать каждый звук, когда Раймс очень тихо произносит:
– А у тебя бывают дни, когда так радуешься жизни, что хочется… – он поворачивается ко мне, – выть на солнце? Так, на чем мы там остановились? А, я выдавливал из тебя жизнь… – Раскрытой ладонью он подталкивает ко мне воздух, а потом воздевает руку, и меня прижимает к стене, и невидимая сила тянет меня к потолку, пока я не ударяюсь о него головой. Раймс вскакивает на подлокотник дивана, будто тянется ко мне с поцелуем; я пытаюсь его оттолкнуть, но мне заводит руки за спину, и теперь в легких снова нет воздуха. Глаз Раймса внезапно наливается багрянцем, словно в глазном яблоке лопнул сосуд. – Си Ло, видимо, унаследовал братскую любовь Джеко к тебе, что меня вполне устраивает. Твоя смерть не вернет погибших анахоретов, но хорологи теперь перед нами в кровном долгу, а он платежом красен. Так что прими это к сведению.
В глазах у меня темнеет, страшная боль в голове заслоняет все остальное, и…
Изо рта Раймса высовывается острый кончик языка.
Окровавленный, металлический, в дюйме от моего носа. Что это? Нож?
Глаза Раймса закатываются, веки смыкаются, и я мягко сползаю по стене, а он, рухнув с подлокотника, ударяется затылком об пол. Лезвие ножа еще на пару дюймов высовывается изо рта, покрытое липкой белой слизью. Отвратительное, мерзкое зрелище, но я даже закричать не могу.
– Повезло. – Иэн с трудом ковыляет по гостиной, хватаясь за стены и мебель.
Наверное, он все-таки обращается ко мне. Других живых в комнате нет. Он глядит на изувеченное тело Хайди, морщится и произносит:
– До встречи, Маринус. Давно было пора обзавестись телом поновее.
И это все? Никаких тебе «О господи, Хайди! Боже мой, Хайди… Не может быть…».
Он смотрит на тело Раймса:
– Когда на душе скверно, так и тянет плюнуть на эту Войну и вернуться к тихой, спокойной метажизни. А потом сталкиваешься вот с таким и сразу вспоминаешь, ради чего мы ее начали… – Иэн с трудом поворачивает ко мне разбитую голову. – Прости, что тебе пришлось все это увидеть.
Я пытаюсь дышать медленнее, еще медленнее, выдавливаю из себя: «А кто…» – и больше ничего вымолвить не могу.
– Ты попросила у меня напиться, сказала, что не привередливая, помнишь?
Старуха на берегу Темзы. Эстер Литтл? Откуда Иэн о ней знает? Я как будто провалилась сквозь пол и попала куда-то не туда.
В коридоре подают голос часы с кукушкой.
– Холли Сайкс, – говорит Иэн, а может, Эстер Литтл, если это, конечно, Эстер Литтл, но разве такое возможно? – Я прошу убежища.
В гостиной лежат два трупа. Кровь Раймса сочится на ковер.
– Холли, это тело тоже умирает. Ради твоего душевного спокойствия я отредактирую, то есть облеку в более приемлемую форму, все, что ты здесь видела, а потом спрячусь глубоко, глубоко, глубоко в… – И тут этот Иэн-или-Эстер-Литтл валится на пол, как стопка книг. Один глаз открыт, лицо наполовину вжато в диванную подушку. Он смотрит на меня, как Давенпорт, наш старый колли, когда пришлось отвести его к ветеринару, чтобы усыпить. – Прошу тебя, Холли.
Эти слова внезапно развеивают чары; я опускаюсь на колени возле этой Эстер-Литтл-в-Иэне, если можно так выразиться:
– Что надо сделать?
Под опускающимся веком подергивается глаз.
– Дать убежище.
Мне тогда просто хотелось зеленого чая, но раз уж я дала обещание, надо его выполнять. И потом, не важно, что здесь произошло, я жива только потому, что Раймс умер, а умер он потому, что его убили то ли Иэн, то ли Эстер Литтл, то ли они оба вместе.
