– Это была презентация, – сказал Захаров, и все снова засмеялись.

– Мне твоя презентация сейчас новых седых волос стоила, – укоризненно произнес Борис. – Ну, думаю, сделал друзьям подарочек! Чуть со стыда не сгорел. Гад ты, Женька. И всегда таким был. За то и люблю!

Через несколько дней арендованный вертолет доставил группу к подножию Кинзелюкского хребта. Прилететь за туристами он должен был через неделю. Связь условились держать по рации – сотовые операторы в такой глуши не работали. Базовый лагерь разбили на берегу Нижнего Кинзелюкского озера. Полюбовались на водопад снизу, символически выпили, обозначив начало приключения, и завалились спать до утра. 500 километров в воздухе, в шумном вертолете, к особой активности в этот вечер не располагали.

Евгений Федорович, которого группа безоговорочно признала своим руководителем, поднял всех на рассвете. Это не составило труда: чекисты, даже отставные, не привыкли баловать себя лишним сном. В лагере оставили все, что не понадобится при восхождении – разорить лагерь некому, разве что мишка придет… Понадеялись, что этого не случится. Еще перед вылетом, в Красноярске, когда определяли список необходимого снаряжения, Захаров предупредил: оружие взять необходимо, зверь здесь может оказаться – он рассказал о медведе, которого они видели на водопаде тридцать лет назад, – но стрелять только в воздух, пугать, и уж в самом крайнем случае – на поражение.

– Мы не на охоту едем, Евгений Федорович, за это можешь не переживать, – заверил Главный.

К Верхнему озеру поднялись без особых проблем. Захаров с удовольствием открыл, что очень хорошо помнит маршрут, по которому они поднимались когда-то впервые, что маршрут этот практически остался неизменным, новых камней не насыпало, разве что самую малость, и кустарник гуще не стал. Вышли наверх – и он не смог сдержать восторга. Все та же бирюза озера, те же сбегающие к воде скальные отвесы, и ледник или снежник – он остался прежним, даже контур не поменялся. Он молчал, чтобы не выдать волнения. Остальные члены группы восхищались бурно.

– Григорий Павлович, может, отсалютуем? – предложил кто-то.

Захаров тревожно посмотрел на Главного. Тот успокаивающе покачал головой:

– Ну что вы, зачем? Здесь так хорошо, так тихо, а вы – из ружья палить…

Евгений Федорович благодарно улыбнулся ему – и завалился на траву. Обнял теплый камень, прижался к нему щекой… и увидел рядом карликовую березку. Захаров задохнулся. «Господи! Да ведь это – тот самый камень, та самая березка!» Он встал на колени, потянулся к березке… и вдруг его пронзила мысль. «Как?! Как это может быть?! Прошло тридцать два года! Я постарел, я уже шесть лет получаю пенсию – и никто не знает, сколько мне еще осталось получать, но вряд ли долго. За то время, что я здесь был, я успел трижды жениться, родил двоих детей, няньчу внука, у меня умерло столько друзей, что всех и не сразу вспомню… А эта березка – она за эти три десятка лет подросла сантиметров на десять-двенадцать. Как?! Господи… Кто же мы перед этим ледником или снежником, что за тридцать лет не только не растаял – даже очертаний не поменял, кто мы перед этой березкой? Кто мы – перед вечностью?!»

Он, кажется, бормотал уже почти вслух, и его состояние не осталось незамеченным. Главный подошел к нему, встревожено наклонился:

– Евгений Федорович, тебе помочь? Тебе нехорошо? Сердце, может?

Захаров встал.

– Нет-нет, все хорошо… Старую приятельницу встретил, представляешь? – он кивнул на березку, хотел рассказать – и почувствовал: не сможет. Не сейчас. Махнул рукой: – Я потом расскажу, ладно? Вы тут пока погуляйте вдоль озера, пофотографируйте, я здесь побуду. Только не разбредайтесь – мало ли что… Спуск через час.

…Вечером у костра обменивались впечатлениями, достав заветные фляжки. В группе нашелся один прирожденный кулинар, из говяжьей тушенки умудрился сочинить мясо в кисло-сладком соусе по-еврейски. Наконец, трапеза закончилась, водка и коньяк разогнали кровь. Главный обратился к Захарову:

– Евгений Федорович, может, расскажешь историю, как обещал?

Тот отложил ложку, протянул кружку на разлив:

– Как говорил известный персонаж народного писателя, прошу плеснуть. – Подождал, пока кружка вернется. – Ну, слушайте.

Слушали, не перебивая, только изредка подбрасывали дров в костер и подливали спиртного.

– …И вот, понимаете, сегодня я снова встретил ту же березку – а она не изменилась! Я за время, прошедшее с первой нашей встречи, постарел, поседел, заработал гипертонию, получил кучу грамот, объехал полсвета, сменил трех жен… а она в росте прибавила всего сантиметров десять! Я на участке у себя сосну посадил лет пятнадцать назад – так она пол-участка заняла уже и дальше растет. А эта – десять сантиметров…

– Чему же удивляться, Евгений Федорович? – осторожно спросил кто-то. – Она же – карликовая…

– Карликовая… – повторил Захаров и усмехнулся. – Нет, братцы, это мы, это наша жизнь – карликовая. Жизнь наша проходит, кончится скоро, а у нее еще столько впереди… – И повторил, теперь уже вслух: – Кто мы перед этой березкой, перед ледником этим? Кто мы – перед вечностью?..

– И перед Ним, – тихо закончил Главный.

Захаров замолчал, уставился в костер. Один из чекистов протянул разочарованно:

– Ну, вот… А говорили – «балагур»…

Главный посмотрел на него осуждающе:

– Такая история целого представления стоит.

Захаров услышал, встряхнулся.

– Ничего, я вас еще повеселю. Будет еще время. Плесни-ка!

И он повеселил, и было время. Все вышло, как намечали, все закончилось благополучно и счастливо. Туристы вернулись домой тем же вертолетом, тепло распрощались с Евгением Федоровичем.

О них он помнил недолго. А та березка долго сидела в памяти, да и теперь еще сидит, хотя прошло уже почти пять лет. И моему другу эту историю Евгений Федорович Захаров поведал совсем недавно.

– И понял я: жизнь наша – стремительный росчерк на полотне мироздания, – так теперь заканчивал он свой рассказ. – Такой стремительный, что не всякий и разглядит.

19.04.2017

Художник вернулся с войны с медалями. Их было две – круглые, из непонятного металла – скорее всего, это была бронза, – с крестом посередине, выбеленным, они касались друг друга и геройски звякали. Там, на войне, медали надевать запрещалось. Так же, как запрещалось надевать любые знаки отличия – погоны, лычки, нашивки… Условие секретности сообщало дополнительную ценность наградам. Медали вручали торжественно, перед строем – а потом изымали и хранили вместе с документами в специальном месте. И потому все помнили – кому и за что вручались награды. Художник получил две медали – за оборону города, название которого он помнил, но никогда в нем не был, и «За боевые заслуги», которые у него, конечно, были.

Художник вернулся с войны, где он провел почти год, и стал еще знаменитее, чем раньше.

– Ну, как там, на войне? Страшно? – спрашивали его товарищи по цеху.

– Да как… на войне как на войне, – отвечал он и улыбался – сдержанно и мужественно. Как от него ждали.

– Как же ты решился? Могли же убить… – выпытывали подруги.

– Ну… за братьев наших, славян… – играл он желваками, и подруги любили его еще больше.

Его звали на телевидение – поделиться, но он отказывался.

– Не мастер я разговорного жанра. Я все больше кистью…

От него ждали новых работ – на военную, конечно, на патриотическую тему. Руководитель творческого союза прямо брал быка за рога.

– Говори, когда планируем выставку? Вот у меня график – говори, когда готов, я подвину любого, кто в плане. Твоя тема важнее любой другой, на пике!

– Да нет у меня никакой темы! Не написал я пока ничего. А может, и не напишу…

– Как так? – кипятился в трубку руководитель союза. – Ты что – с собой ничего оттуда не привез? Что ж ты там целый год почти делал?!