Молодой.

Самостоятельный.

Поесть любит, и значит, не гулена… почему? А потому… и дома сидеть станет, есть кухаркины пироги с бланманжами, самое оно для Гражинки.

- У него две фабрики мыловаренные… заводик…

- Конопляные канаты делаем-с… для флоту…

Панна Гуржакова окончательно решилась: хороший жених. Небось, дурные с флотом работать не станут.

- Еще по малости… поместье родовое близ Познаньска… - соловьем заливалась панна Белялинска. – И два – за Краковелем…

- Там овец разводят тонкорунных. У меня и прядильни свои, и суконная мастерская. В том годе вареную шерсть делать начали, сиречь лодэн, - Вильгельм облизал ложечку. – Большой успех имела. Конечно, не аглицкая, но и наша качества преотменного…

Разговор свернул на ткани.

И в том пан Вильгельм проявил немалое знание, чем окончательно завоевал симпатии панны Гуржаковой. Из ресторации она направилась прямиком в модный салон панны Кружницкой, в котором – и исключительно в нем – одевались все местные дамы. Гражине следовало заказать новое платье для знакомства с женихом, который стараниями панны Белялинской – все ж было тут что-то не то – был весьма благорасположен к невесте. Да и сама панна Гуржакова, следует признать, преступно долго отказывала себе в малых жизненных радостях.

…в салоне было на редкость людно.

- …а после тьма сгустилась, - резковатый голос панны Ошуйской был знаком. – И небо заволокли тучи…

Кто-то из собравшихся дам охнул.

- …а тьму прорезал белый мертвенный свет… - панна Ошуйская сделала паузу. – Тогда-то увидела я его…

- Кого? – невежливо перебила панна Гуржакова, щупая отрез бархату. Ткань была качества сомнительного, но цвету удивительного – темно-зеленого с седой искрой. Гражинке, конечно, такой не пойдет, бледноватою она уродилась, да и не по чину девице в бархаты рядится. Но вот для самой панны Гуржаковой платье получилось бы изрядное.

Она почти увидела его.

С широкой юбкою, прямою, безо всяких украшений. С лифом строгим и двумя рядами махоньких пуговиц на нем, чтоб блестящих и безо всякого перламутру. Чистая бронза. Как на мундире покойного супруга, пусть примет Вотан душу мирную его.

На корсаже – опушка из лисицы.

Рукава… да, пусть новомодные, широкие и присобранные чуть выше локтя… и полосками того же лисьего меха отделанные.

Вырез квадратный.

…всенепременно надо будет заказать этакую прелесть…

- Летучую мышь! – с придыханием произнесла панна Ошуйская.

- Так вы летучего мыша напугались? – панна Гуржакова присмотрела атлас и для Гражинки. Плотный, колеру «пыльная роза» и с тиснением. Вытиснены были букетики тех самых роз, перевязанные лентами. Если кружавчиков добавить и погуще, глядишь, совсем хорошо выйдет. – Их надобно веником… ну или шваброй.

Панна Ошуйская лишь ручку вскинула ко лбу, видом своим давая понять, что ничего-то панна Гуржакова в мышах не понимает. И вовсе она есть натура черствая, пустая, не способная к тонким переживаниям.

Может, оно и правда…

С панной Ошуйской встречаться доводилось. А как иначе? Город, хоть и не совсем, чтобы захолустье, но невелик. И людей, в свет вхожих, в оном свете не так уж и много. Оттого и выходило, что все-то всех знали.

- А вообще, - ткань панна Гуржакова мяла и щупала с пристрастием. Не отпускало ее ощущение, что хозяйка салону изволила душой кривить, говоря, что будто бы закупает ткани первостатейные, те, которые в королевский дворец прямо идут. И ладно бы, леший с ним, с дворцом, но все ж тонковат был атлас. Да и тиснение просвечивало. – Вообще мышей бояться нечего. От них людям вреда нет никакого…

- Это вам так кажется, - процедила панна Ошуйская, снимая шляпку.

А вот шляпка была хороша.

Из темного фетру, с круглой тульей и узкими полями, с лентою гладкой атласной, и единственным украшением – брошь массивная малахитовая да два фазаньих перышка.

…к бархатному платью пошла бы.

- Это была не просто, как вы изволили выразиться, летучая мышь. Это был оборотень! – ее голос раздался в глухой тишине.

- Мышь-оборотень?

…а Гражинке лучше все ж не атлас, но шерсть. Вот шерстяные отрезы хороши. И цвет приятственный, бледно-черничный, поярче ружового, но не такой темный, чтоб девицу портить.

- Человек, - панна Ошуйская поджала губки. – Человек-летучая мышь!

Она с победным видом водрузила на голову шляпку из вареной шерсти. И пусть на болване та смотрелась интересно, но на голове панны Ошуйской всякий интерес повышел. Поля шляпки обвисли крылами той самой летучей мыши…

- Как романтично, - раздался тоненький голосок панны Дидюковой, особы томной, забавлявшейся кровопусканием и спиритизмом.

- Жутко, милочка, просто жутко, - панна Ошуйская повернулась пред зеркалом и скривилась. Верно. Оттенок малинового варенья ей вовсе не шел. – Это посланец Хельма… явился по мою душу…

- И где ж это вы так нагрешить успели? – панна Гуржакова уселась на козетку, положила на колени альбом с эскизами.

…если шерсть, то и фасону надо брать попроще.

- Я?!

- Вы, вы… за вами ж явились…

- Я… - панна Ошуйская застыла с приоткрытым ртом, отчего вид у ней был преглупый. – Я… не грешила…

О таком повороте она, признаться, и не задумывалась.

- А может… - панна Дидюкова прижала к груди отрез тончайшего крепа, расшитого серебряными маргаритками. – А может, он вовсе не посланец Хельма…

- А кто тогда? – хором поинтересовались панна Ошуйская и панна Гуржакова.

- Не знаю… может… может, он одинокая душа… - глаза панны Дидюковой заволокла пелена романтизма. – С юных лет отверженный… проклятый… обреченный жить в одиночестве, не знающий, кому доверить страшную тайну…

Она всхлипнула даже от жалости к неведомому человекомышу, но креп отложила в стороночку и потянула к себе полосатый батист. А и славная-то тканюшечка, даром, что тонковата на зиму… но полосочка беленькая, полосочка зелененькая. Если только блузон заказать. Блузон батистовый.

А юбка из шотландки.

В журнале панна Гуржакова этакую видела.

- И вот однажды узревши вас, - батист обтянул впалую грудь панны Дидюковой, которая, будто и не догадываясь о собственной костлявости, а может, почитая ее вовсе достоинством, носила наряды, оное достоинство подчеркивавшие. – Он осознал, что влюбился…

- От так, разок поглядевши?

На сей счет панна Гуржакова испытывала пресерьезные сомнения. И ухвативши за кусок полосатого полотна осторожненько потянула к себе. Ей батист нужней. Ей дочку замуж выдавать. А панна Дидюкова уже замужем. И вообще, на ее мослы что ни напяль, все торчать будут.

- Почему бы и нет… - несмотря на романтичный настрой, расставаться с полюбившимся отрезом панна Дидюкова не собиралась.

И дернула на себя.

Но панна Гуржакова не даром слыла женщиной во всех смыслах серьезною, а потому лишь покрепче сжала батист, который вдруг стал неимоверно ей нужен.

- А что, - панна Ошуйская спросила нервозно, - думаете, в меня нельзя влюбиться с первого взгляда?

- С первого, - решила быть доброй панн Гуржакова. – Можно.

И добавила чуть тише:

- Но потом бы он все одно пригляделся б…

К счастью, услышана она не была, ибо панна Дидюкова, вдохновленная поддержкой, продолжила:

- И вот он, несчастный влюбленный…

…тут панна Гуржакова искренне с нею согласилась, ибо человек, который влюблен был в панну Ошуйскую, вне всяких сомнений был несчастен. А то как иначе скажешь?

Сама панна Ошуйская росточку невысокого.

Волосики реденькие, даром, что она косы плетет, так все знают, что в эти косы она пряди накладные вплетает. Лучше уж честно, как иные, парики б носила. Личико тоненькое, носик востренький, губки гузкою куриной…

- …бродит ночами, не находя в себе сил признаться… вы, панна Гуржакова, мой батист пустите.

- Чего это ваш? – батист отпускать панна Гуржакова не собиралась. И не потому, что не могла бы отыскать иного, вона, тот, цвета давленой вишни, тоже хорош был, или еще морошковый, с перламутровой нитью, но просто терпеть не могла уступать кому-то. – Пока не куплен, он всехнешний. А вы не отвлекайтесь от великой любови. Бродит он, значится…