А еще лучше найти для супруги дело.

Пусть тоже занятою будет.

Дело у панны Ошуйской и без того имелось – она собирала бутылочки от духов. И может, кто-нибудь – человек, несомненно, черствый, как муж, - сочтет это дело глупостью, но разве может быть иное, более подходящее для благородной дамы занятие?

Вторым увлечением, которое супруг вовсе уж не одобрял, был «Охальник».

Там-то, по твердому убеждению панны Ошуйской, писали правду и одну лишь правду, тогда как прочие газеты, притворяясь серьезными, скрывали от простого народа истинное положение дел. Да и писали-то презабавно, с немалою душой. И раз так, чего уж кривиться?

А вестники всякие…

Они для людей зачерствелых. Прагматичных.

- Душа болит, - ручка затекла, и панна Ошуйская поменяла левую на правую. Поерзала, укладываясь с большим изяществом. И кликнула горничную. – Брунька, неси компрессу…

Компрессы с ароматическим уксусом должны были свидетельствовать о глубоком страдании, но муж, сволочь этакая, вместо того, чтобы газетенку свою отбросить и пасть на колени пред супругою, взять трепещущую длань его в свои руки и голосом, срывающимся от волнения, говорить всякие славные слова, лишь выше газетенку поднял.

- Брунька! – крик панны Ошуйской разнесся по дому. – Поди прочь…

И девка убралась.

Она, за пять лет службы, попривыкла к капризам боярыни и относилась к ним с воистину философским спокойствием. Благо, пан Ошуйский сие ценил и платил соответственно. Немного полежав, панна Ошуйская все ж изволила подняться: позы изящественные требовали, как выяснилось, немалого телесного напряжения. Оглядевшись – в гостиной было тепло и уютно – она нашла новый повод для волнения. Кот, некогда подаренный ею подругой как породистый, но выросший самым обыкновенным, разве что необыкновенных размеров, вновь куда-то подевался. Будучи скотиною на редкость ленивой, меланхоличного складу характеру – что весьма роднило его с паном Ошуйским – кот холодные дни предпочитал проводить у камина. А ныне бархатная подушечка, на которой он леживал с видом, преисполненным презрения к прочим обитателям дома, была пуста.

- Барсик, - ласково позвала панна Ошуйская, чувствуя в душе зарождающуюся тревогу. – Кис-кис…

На «кис-кис», следовало заметить, Барсик отзывался крайне редко и неохотно.

- Барсик… дорогой, не видел Барсика?

- Нет, - откликнулся ее супруг, не соизволивши оторваться от газеты.

- Он пропал, - плаксиво заметила панна Ошуйская, ибо тревога в душе разрасталась и разрасталась, грозя обернуться ночными волнениями и бездной страданий, в которую панна Ошуйская, говоря по правде, нырнула б с немалым наслаждением.

- Барсик, рыбки хочешь? – спросила панна Ошуйская.

Тишина.

А ведь рыбки Барсик хотел всегда. И со всею широтой дворовой натуры своей изысканной форели предпочитал он обыкновенную кильку, за которой кухарку отправляли отдельно.

- Рыбка… - панна Ошуйская вздохнула и вовсе поднялась. Вновь ручку взметнула, прижала холодную длань ко мраморному лбу, показывая слабость свою – а ну как именно в сей момент лишится чувств? – но галантного кавалера, готового подхватить ее не наблюдалось, да и Барсик, скотина хвостатая, не спешил объявиться.

И панна Ошуйская ручку убрала.

- А если он потерялся? – жалобно поинтересовалась она. Бездна страданий подбиралась ближе и ближе.

- Найдется, - муженек – вот как ее угораздило выйти замуж за человека, столь ничтожно безучастного? – газетку сложил. – Всегда возвращается…

Это было правдой.

Барсику и прежде случалось исчезать из дому на день-другой, а то и на неделю, но в марте, в самую горячую кошачью пору. И возвращался он исхудавший, ободранный, обзаведшийся, что блохами, что шрамами, но всегда предовольный. И супруг, беря это недосущество – панна Ошуйская прикасаться к оному брезговала – чесал его за ухом, приговаривая:

- Хоть кто-то из нас свободы глотнул…

И оба тогда ухмылялись, будто бы ведома им была одна на двоих тайна.

- Сейчас не март, - панна Ошуйская решительно направилась к балконной двери.

- Сдует, - пан Ошуйский сказал сие спокойно. – С кашлем сляжешь. И с соплями.

Вот же… он нарочно.

Насморк, говоря по правде, страшил панну Ошуйскую больше чумы, холеры и цинги вместе взятых, должно быть оттого, что сии болезни ей взаправду не страшили, а вот насморк… от насморка нос распухал, глаза заплывали и вообще панна Ошуйская вся отекала, приобретая вид престрашный. И еще сопли…

Она остановилась и крикнула:

- Баська!

Треклятая девка не спешила объявится. А меж тем за окном плясал снег. И если Барсик там… воображение представило его, бедного и потерянного, дрожащего от холода, исхудавшего. Разум попытался донести до панны Ошуйской, что исхудать за прошедшие часа полтора у Барсика вряд ли выйдет, но довод сей был решительно отринут.

Кота следовало спасти.

Немедля.

- Баська! – возопила панна Ошуйская, и хрустальная люстра зазвенела. – От же… уволю!

Это было пустою угрозой, ибо к Баське, как и к Барсику, панна Ошуйская привыкла, находя в процессе воспитания горничной до идеальной странное мучительное даже удовольствие.

Баська не отзывалась.

И на звон колокольчика не спешила явиться.

И вовсе…

Панна Ошуйская накинула на плечи летящую шаль с кистями, обошедшуюся пану Ошуйскому в полторы сотни злотней, а ей – в полторы недели глубокой печали. И слезы, опять же… слез супруг не выносил, разом добрея. Но к этому аргументу панна Ошуйская старалась не прибегать слишком уж часто.

Шаль была легкою.

И теплой.

И главное, что весьма шла к образу дамы утонченной, обладающей немалым вкусом и осведомленной в последних тенденциях мод-с.

А зима пришла нежданно… ветер шевельнул кисти… и пронизал легчайшую шерсть, будто и не шерсть вовсе… пора, похоже, доставать платья… или лучше новые пошить? То, купленное прошлою зимою, в крупную клетку, будет, пожалуй, хорошо… если еще кружевом освежить…

…для бархату завтра самая она погода…

…цвета «марсала», про который ноне писали, будто бы он – самый модный в сезоне… и сочетать его надобно с цветом «ружъ».

…супруг вновь кривится станет, но для болеющей… пусть и насморком. Панна Ошуйская мигом оценила перспективу: новое платье, в полоску, или неделя-полторы насморку… оценила и решительно распахнула шаль навстречу ветру.

- Барсик! – крикнула она, не особо надеясь на ответ.

Этот кот, вновь же в молчаливой солидарности с супругом пребывая, не изволил ценить, что для него делала панна Ошуйская. Он милостиво принимал подношения, будь то паштет из гусиной печенки или же та самая рыба, иногда снисходил до того, чтобы потереться о хозяйкину руку головой, порой устраивался в ногах панны Ошуйской, зарываясь в ту самую дорогую шаль, но отзываться… нет, не собака.

- Левретку заведу, - пообещала себе панна Ошуйская. – Махонькую. Ласковую.

- Барсик! – вновь же позвала она.

А похолодало изрядно. И город стал темен. Неуютен. То ли дело Познаньск родной, в котором даже ночью жизнь бурлит, а тут… балы и те лишь до полуночи, хотя всякому здравому человеку ведомо, что после полуночи аккурат и начинается празднество… а здесь… сонное царство.

- Барсик! – панна Ошуйская позволила себе добавить кое-что, даме благородной не полагающееся, зато от чистого сердца идущее.

И прищурилась.

Показалось, что-то мелькнуло под самым балконом… мелькнуло и замерло.

Барсик?

Или… конечно, это соседский кот, редкостный поганец угольно-черной масти и разбойного характеру, который завел за обыкновение в сад захаживать явно с недобрыми намерениями. А в марте и вовсе на беззащитного Барсика напасть изволил прековарным образом.

- Ну я тебе, - пробормотала панна Ошуйская и огляделась.

На балкончике было пустовато, разве что…

Мраморная цветочница, приобретенная в минуту душевной слабости и желания заняться цветоводством, была тяжела. И в иной день панна Ошуйская, верно, с места бы эту цветочницу не сдвинула, но близость врага, угрожавшего благополучию бедного Барсика, наполнила хрупкое тело панны невиданною силой. Воды в цветочнице набралось до краев – дожди шли – и часть пролилась, что на шаль, что на платье… пожалуй, насморком одним не обойтись.