Отец лишь крякнул.

И выписал чек.

Даже подумал, что оно и к лучшему. Склонности к купеческому делу у Штефана никогда-то не было, а доктор, глядишь, и выйдет. Свой доктор – это даже пользительно.

Как ни странно, но поступил Штефан легко, да и науки ему давались, особенно естественные и философия. Он даже подумывал о том, чтобы вовсе стать философом, ибо манила его сия стезя своей непроходимой мрачностью и склонностью к тоске. Но при всем том Штефан заподозрил, что батюшка этакой перемене вовсе не обрадуется.

А от батюшки он, - увы, судьба младых, - зависел.

Беда пришла, откудова не ждали, и обличье приняла женское – кто бы сомневался, что от полу этого одни лишь беды – правда, не роковой красавицы, но старухи ста семнадцати годов отроду. Была панна Буленкова болезна и одинока, занятия не имела никакого, а потому болезни свои холила и лелеяла, и с преогромною охотой рассказывала о них всем, кто готов был слушать. Стоит ли удивляться, что сию почетную обязанность перепоручили студиозусам, решивши, что у них свободное время имеется, да и терпение в будущих докторах воспитывать надобно. И все бы ничего, Штефан привык и даже начал находить в нудном нытье панны Буленковой своеобразную прелесть, когда б она, со всем коварством свойственным женскому полу, не преставилась однажды аккурат во время беседы.

Штефан прекрасно помнил, как исказилось вдруг морщинистое лицо, будто проглянуло сквозь морщины преуродливая харя неведомой твари. И прыснуло слюной из приоткрытого рта. Глаза закатились. А из горла донесся сип. И надо было бы сделать что-то… хоть малость какую… хоть бы позвать наставника или кого еще, однако пан Штефан оцепенел. Он так и просидел, глядя на агонию старухи, которая все длилась и длилась. И лишь когда панна Буленкова замерла, его отпустило.

Он закричал.

И кинулся к ней, нащупывая пульс, зная, что жизнь покинула уже массивное нескладное это тело, но все одно надеясь…

…после, не единожды возвращаясь к этому происшествию, пан Штефан вновь и вновь приходил к выводу, что именно оно окончательно изменило его, превративши в того человека, которым он ныне являлся.

Доктор?

О да, доктором он все же стал, но… болезни и страдания людей живых оставляли его равнодушным. Более того, живые люди премного раздражали пана Штефана, ибо были беспокойны, суетны и неспособны понять того величия, которое нес в себе лик смерти.

То ли дело покойники.

Только в мертвецкой ему становилось спокойно. Здесь, в храме ее, той, чьим жрецом он себя полагал, пан Штефан был всевластен.

Коллеги его недолюбливали.

Пациенты… их было немного, ибо неуживчивый норов его и некая общая странность, ощущаемая все ж остро, заставляли людей сторониться пана Штефана.

Начальство… уволило бы, если б не полиция. Вот там-то особый дар пана Штефана, его способность не только видеть смерть, но и понимать, в свой ли час она явилась за человеком, оценили.

Ныне в мертвецкой было людно.

И что с того, что люд оный большею частью был неживым? Лежала на столе престарелая панна Сокуловска, бесстыдная в своей наготе. И тонюсенькая простыня, которой пан Штефан прикрыл синеватое ее тельце мало что скрывала.

…в прежние-то времена панна Сокуловска заглядывала в больничку, почитай, через день, а когда не заглядывала, то посылала за доктором кого-нибудь из многочисленных своих внуков и правнуков, благо, те готовы были из шкуры выпрыгнуть, дабы услужить старухе.

И вились, вились…

- И где они ныне? – спросил пан Штефан, приглаживая прозрачные в синеву волосы. – Уже служить нет нужды… и прислуживать тоже…

Его-то панна Сокуловска не жаловала, как-то в глаза заявила, будто пан Штефан уж больно с мертвяками знается, а потому сам на мертвяка похожим стал.

Ничего.

Он стерпел.

Он многое терпел и вот… дождался.

Он снял простыночку, оглядел тело, поморщился: с этого много не возьмешь… да и вовсе не брать бы, но…

…отец уж давно отказался от неудачного сына. Мол, выучился и довольно с него, пусть уж сам дорогу себе пробивает. А коль не сумеет, то так тому и быть. У него другие дети есть, двое, которые тоже со Штефаном знаться не желают.

Пускай.

Скальпель прочертил первую линию, от груди через впалый живот. И показалось, что лицо панны Сокуловской исказила обида. Небось, не думала она, что так выйдет?

- Вам все одно без надобности, - вскрытие родственники не заказывали, да и воевода не требовал, но бумаги подмахнул. Как и прежний, полагал себя самым умным, самым ловким, за что и поплатился.

И этот…

…если придут с вопросами, то бумага за подписью у пана Штефана имеется.

Работал он легко, хотя и без обычного восторгу. Все ж пан Штефан предпочитал тела помоложе, навроде той особы непонятного происхождения, вскрытие которой уже довелось провести.

…только вскрытие.

…а жаль, премного жаль… с нее-то он мог многое взять… кости бы пошли, кожа… кожа особенно хороша, мягкая такая… волосы… но нельзя, он, чай, не глупец, чтоб себя под суд подводить. Криминальный труп – вещь такая, сегодня одно вскрытие, а завтра другое закажут, и хорошо, если пану Штефану. С хольмцев станется своих пригнать, а значит, возникнут неудобные вопросы.

- Нет, панна Сокуловска, - сказал пан Штефан, аккуратнейшим образом снимая роговицу. В глаза покойнице точно смотреть не станут.

А роговица хорошая, почти как у молодой.

Недаром, выходит, она в Познаньск на восстановление каталась. Может, и самому Штефану стоило бы? А то ведь слабнут глаза… а глаза ему надобны.

И руки.

Он уже почти закончил, когда где-то вверху протяжно заскрипела дверь: пан Штефан нарочно не смазывал петли, дабы знать о грядущих гостях. И ныне, пока незваные, спускались они в святая святых его, он спешно извлек кусок большеберцовой кости, панне Сокуловской более не надобной, и прикрыл распотрошенное тело простыней. Он успел убрать и поддон с добычею – ах, скудно, скудно, всего-то на сотню злотней, может, если сторговаться, на две – и инструмент. Поправить растрепанные астры, чей вид свидетельствовал о скорой их гибели.

Очочки протереть.

И принять позу, исполненную скорби.

И конечно, посетители его не дали себе труда постучать. Дверь распахнулась, пропуская воеводу, который поприветствовал пана Штефана коротким кивком. За ним вошли давешняя панночка, мужчина обильных статей и вида диковатого – вот с него можно было бы на тысячу взять материалу, а то и поболей - и бледненькая актриска, явно готовая при малейшей опасности лишиться чувств-с.

- Ужас, - только и произнесла она, одарив пана Штефана возмущенным взглядом. А он огляделся, пытаясь понять, какой же такой ужас.

Ничегошеньки не увидел.

Мертвецкая? Так ведь без нее никак… зато при нем в мертвецкой чистота и порядок, не то, что при его предшественнике. Крысы вон бегали. Поговаривают, что, разошедшись, оные крысы того самого предшественника и сожрали, но тут Штефан был преисполнен сомнений.

Крыса – животное умное. Всякую дрянь есть не станет.

- Мне морально тяжело находиться здесь! – заявила актриска, обмахиваясь веером.

- Можешь не находится, - князь произнес это с немалым раздражением. И хвостом вильнул.

…а у пана Штефана мелькнула мыслишка: сколько б за хвост дали? Или ничего? Или… его клиенты радовались необычному материалу. Может, целиком бы взяли тело, живым, сиречь, мертвым весом… правда, это так, пустое, потому как воевода, во-первых, помирать не собирался, был жив и весьма бодр. А во-вторых, случись такая оказия, то к телу его пана Штефана, как он подозревал, и близко не допустят. Родня налетит.

Коллеги.

Нет уж…

- Себастьян, ты все еще дуешься…

- Пан Штефан, вы не могли бы показать ту девушку… - пан воевода был привычно вежлив, но все одно…

…черствый человек.

…равнодушный.

Пан Штефан кивнул.

И мысленно порадовался, что все ж удержался от искушения. Он подошел к столу, на котором изволила почивать неизвестная – ах, хороша, до чего хороша, и кожа, и кости, и прочие элементы. Пан Штефан и продавать не стал бы, использовал бы для собственных изысканий – и приподнял простынку.