…овсянку на воде панна Белялинска ненавидела от всей души.

- Конечно, дорогая…

…а масла и вовсе не осталось.

Два мерных стакана. И размешать. Надо было бы дождаться, когда вода закипит, но терпение панны Белялинской таяло. И она поймала себя на мысли, что вот-вот расплачется самым позорным образом.

- Займись завтраком, дорогая, - она протянула дочери ложку на длинном черенке.

И вытащила из шкафа для посуды – некогда шкаф этот и вправду был полон посуды самой разной, от простой, фарфоровой, на каждый день, до изысканной золоченой, которую подавали для гостей – простенький поднос.

Кружка с водой. Ломоть хлеба. Черный. Черствый. Но если все и дальше пойдет так, вскоре сама панна Белялинска будет рада такому. Сыр… корочка сыра с плесенью. Глядишь, и не отравится.

Свеча на оловянном листке-подсвечнике. И еще одна, кривенькая, рядом.

- Может, - дочь нахмурилась, - стоит папу подождать?

- Ни к чему беспокоить отца… он устал.

- Ходил?

Панна Белялинска лишь вздохнула. Муж вернулся под утро, грязный, непозволительно злой и почему-то решивший выместить свое раздражение на панне Белялинской. Она же просто осведомилась, как прошла встреча и долго ли ей терпеть… это в своем доме.

- Овсянка, дорогая. Не хватало, чтобы она ко всему пригорела.

- Действительно, - пробормотала Мария, - это будет самой большой из наших проблем…

Ганна предпочла сделать вид, что не слышит ворчания дочери, как и не замечает странноватого блеска ее глаз. Опять добралась… разговаривать бесполезно. И панна Белялинска, избегая разговора, подхватила поднос, с трудом удержалась, чтобы не посмотреть на себя в старое зеркало, перечеркнутое трещиной.

Плохая примета.

И горестный смех сдавил горло. Ей в жизни и без примет неприятностей довольно.

…а все старая подружка со своею…

…и голова эта…

…до чего невовремя… ах, до чего невовремя… ведь подействовало же! Панна Белялинска это видела. И будь они одни… конечно, потом воевода очнулся бы, но поздно… развод – дело долгое, муторное, а «талые воды» следов не оставляют.

Да и…

…первое время хватило бы на недельку-другую, а там… за недельку-другую многое успелось бы… и тогда, глядишь, и развод был бы на иных условиях… если бы был… панна Белялинска слышала, что в Хольме есть и такие привороты, которые на всю жизнь. И конечно, это запрещено, необратимо и для здоровья вредно, но что ей до здоровья воеводы?

…он ведь не думал о людях, когда тропы тайные торговые перекрывал?

…пара лет и Мария – вдова почтенная… хотя, конечно, еще нужно было бы проверить, насколько такой приворот заметен будет. А то ведь и вправду на каторгу угодить недолго.

На каторгу панне Белялинской совершенно не хотелось.

Она спускалась.

В подвале было ощутимо холодней, и это внушало беспокойство. А вдруг да товар попортится? Плохо… за порченный много не дадут… одеяло-то дрянное, но хороших было жаль. Самим этой зимой пригодятся.

Она поставила поднос на пол.

Темно.

Страшно.

Жутко даже, но с этой жутью панна Белялинска справится. Она поправила шаль, подышала на озябшие пальцы. Сняла ключ с пояса.

Ключ огромный, под стать замку, проворачивался с трудом. Надо бы новый приобресть, понадежней, а то…

Дверь открылась с протяжным скрипом, и сквозняк, метнувшись по коридору, почти пригасил свечу, оставив панну Белялинскую в темноте. Всего на мгновенье, но и этого мгновенья хватило, чтобы сердце зашлось…

Нет, не темноты она боится.

- Пришла, сука? – раздался хриплый голос. – Не сдохла?

Панна Белялинска сочла недостойным отвечать на оскорбления. Она дождалась, когда пламя выровняется, а глаза свыкнуться с темнотой камеры. И только затем вошла.

Раньше в этих подвалах хранили сыры.

И колбасы.

Тонкие, толстые. Копченые окорока. Перепелов и иную дичину. Кубы свежего масла и все, в чем нужда была. Ныне от былого великолепия остались лишь пустые бочки и полки красного холодного камня. Ну и крюки для туш.

На крюк цепь и закинули.

Феликс хорошо замотал, но все одно каждый раз, заходя в подвал, панна Белялинска искала взглядом тот самый крюк, чтобы убедиться – не упала.

- Кормить будешь? – груда лохмотьев пошевелилась. – Надо же, какая добрая…

…не стоит воспринимать это человеком.

…оно не человек.

…оно… животное… способное разговаривать, похожее на человека, но животное…

…полтора сребня и оно идет за Феликсом, не задавая вопросов. Задирает подол грязного платья, раздвигает ноги, уверенное, что сомнительная его красота затуманит мозг мужчине…

…что его ждало бы, это существо? Короткая жизнь шлюхи, полная унижений? Многие болезни. И стремительное падение, которое закончилось бы мучительной смертью в канаве. Бессмысленно.

Глупо.

А так оно, существо, принесет пользу панне Белялинской, как приносили до нее куры, гуси, свиньи вот. Она ведь не совестилось, посылая их на убой?

Панна Белялинска поставила поднос на пол и, взявши с полки железную палку, подтолкнула.

- Боишься? – тварь зашлась хриплым смехом, а смех перешел в кашель.

Это плохо.

Застыла? Или все-таки подсунули больную? Чахоточную? За чахоточную они много не получат… и ведь доктора не позовешь… и вообще… чем ее лечить? Нет, Феликс, конечно, старался, но…

- Что уставилась? – девка вытерла губы рукавом.

- У тебя чахотка? – панна Белялинска нарушила молчание.

- И чего? – она не спускала взгляда с подноса. – Если так, пожалеешь? Пожалей сиротинку…

Она завыла дурным голосом, вцепилась в грязные космы, принялась раскачиваться. И вновь же подавилась кашлем.

- Чахотка, - печально произнесла панна Белялинска.

…за что ей это наказание? Почему хотя бы теперь все не прошло нормально?

Тварь скорчилась на земляном полу, задыхаясь от кашля. А потом ее вовсе вывернуло чем-то комковатым черным.

Дрянной товар.

Плохо.

Неужели Феликс не видел? Видел, конечно, но как всегда не счел нужным обратить внимание. Или решил, что и так сойдет? В этом его беда… дело затеял хорошее, но на мелочах погорел. Панна Белялинска перехватила железный прут и решительно шагнула к шлюхе, которая лежала на полу. Занесла.

Ударила.

И еще раз…

И еще… неожиданно, она испытала такое огромное облегчение, о котором и мечтать не смела. Все вдруг стало неважным.

…долги.

…грядущая нищета.

…кредиторы.

…замыслы и планы… дочери… Феликс…

Она остановилась, тяжело дыша, и стерла с лица что-то влажное, липкое. Отбросила прут. Взяла поднос. Вышла. Заперла дверь.

…определенно, стоило заняться поиском необходимого товара самой. И панна Белялинска даже знала, где его искать.

Панна Гуржакова впала в меланхолию. Неприятность сия, в целом ей не свойственная, приключалась обыкновенно осенью, аккурат по первым морозам, когда панна Гуржакова словно бы просыпалась из той своей привычной жизни и на жизнь озиралась, с удивлением немалым обнаруживая, что несколько постарела. Тогда-то она принималась с остервенелым отчаянием искать новые морщины, с каждою уверяясь, что конец жизни ее уж близок.

А дела не доделаны.

Оградка на кладбище, где в покое и тиши полеживал сам пан Гуржаков, не покрашена. Кусты розовые не подрезаны. И пусть покойник при жизни роз на дух не выносил, но положение обязывало. А еще надобно ваз заказать каменных, надгробных с достойными надписями и венок лавровый, из меди отлитый.

За венок просили ажно пятнадцать злотней.

И за вазы по четыре. Надписи – отдельно, в зависимости от длины. И вот панна Гуржакова маялась, что писать.

От верной и любящей супруги?

Или «С любовью, от супруги»? Второе выходило короче… и дешевше на три сребня. Но первый вариант красивше звучал…

- …а ишшо Феликс потаскуху купил, - эта фраза, произнесенная кухаркой, которая меланхолиею и заботами хозяйкиными проникаться никак не желала, но пекла себе блины-налистники, заставила панну Гуржакову очнуться.