Значит, отсутствие агрессии и договор. Что значит – агрессия? Давайте ее понимать формально: не разрушение чужой сложности. Можно, кстати, нарушение договора свести к агрессии: дал гарантию и не выполнил – это обман, а обман ведь разрушает чужое.

Касательно того, что есть «агрессия», могут быть еще разночтения. Два человека подрались – агрессия? Казалось бы, да. Ну а если оба хотели немного подраться, если драться – их путь самореализации, и соперники были по сути партнерами, как оно говорится, спарринг-парнерами? А матерные фразы – агрессия? В одних контекстах переход на мат несомненно агрессия, в других все нормально, не обидно. Как правило, надо спрашивать – считает ли это нормой тот, кому это предложили? Подраться, поматериться, посношаться под кустом? Если не возражает, то зла-то нет. То есть агрессия определяется конвенционально, и тут мы выбираемся к договоренностям. Форма любого преступления – сделать то, на что нет согласия у той стороны, с которой это делается (если делается не с ней, то ее согласие не требуется).

Все, что человек может сделать плохого, сводится к нарушению договоренностей, если понимать под ними договоры подразумеваемые, неписаные, имплицитные. Например, соблюдение правил вежливости, принятых в данное время в данном месте. Не нарушение того же Уголовного Кодекса.

Можно, при желании, все неписаное сделать писаным, все скрытое – очевидным. Чтобы человек явным для себя образом подписывался на соблюдение правил. С возможностью и не подписываться, конечно. Например, получение паспорта означало бы – и это акцентировалось! – что человек в этот день заключает договор с обществом, по которому принимает и обязуется блюсти текущие законы. Их приняли до него и за него, но он ставит подпись, как бы акцептует оферту.

Если ему нужны другие законы – он может создать себе иное общество, состоящее, для начала, из самого себя. Не взять паспорт, кинуть его в лицо законникам. Да, конечно. Его право. Напомним: мы сейчас описываем некий идеальный мир. Как оно есть сейчас – другой вопрос.

Продолжим рыться в идеалах. Итак, паспорт не взяли. После этого отказник – в рамках текущего общества людей – обретает интересный юридический статус, ближе к статусу ценного животного, нежели человека. Человек, не принявший паспорт, обитает рядом с нами. Его жизнь охраняется чем-то вроде занесенности в Красную книгу, убить его – несет плохие следствия для убийцы, но существенно иные, чем убийство члена общества.

А если этот «сам-себе-общество» сам начнет убивать, воровать или просто гадить? С ним расправятся, но по иному принципу, чем с преступником-человеком. В строгом смысле, такой одиночка – не преступник вообще. Его действия не считаются преступными, он совершенно невинен, просто его надо скорее истребить (или как-то иначе обезвредить), как надо истребить волка, таскающего овец. Если же овец таскает преступник, с ним будет несколько иная процедура.

Нет преступления, пока нет закона, и нет закона, пока человек не подписался. Можно, повторю, не подписываться. Ни на Уголовный кодекс, ни на внутренний распорядок фирмы, ни на устав монастыря, ни на другой устав, вольному – воля. Подписка идет как сделка. Человек, подписавшись на ограничение свобод, навешивает на себя пассивы, но взамен получает доступ к активам, чья ценность перевешивает. К примеру, если на закон подписаться, то закон начинает тебя охранять. Чем больше обязательств, тем больше прав. Ради них и заключаются договоры.

Теперь вернемся к началу. В нашей картине все ограничения, лежащие на человеке как его долг, оказываются следствием его же решения. Но ведь это и есть свобода!

Есть древний философский вопрос-парадокс: может ли гипотетический всемогущий Бог нарушить закон, который сам создал как нерушимый? Любой ответ якобы указывает на отсутствие всемогущества. На несвободу того, кто свободен по определению.

Есть грамотный ответ на вопрос: теперь уже нет. Вот именно так звучащий. Бог свободен абсолютно, здесь нет предела. Просто люди склонны понятийно путать свободу и независимость. Независимость это «делаю сейчас, что хочу, без ограничений». А свобода это «я причина самого себя». В чем разница? Если мое хочу ограничено моим же решением, бывшим ранее, с моей свободой все в порядке.

Можно ли свести все «плохое», что может натворить человек, к единому знаменателю? К праформе плохого и людям вредного?

Ведь, как известно со времен Канта, по содержанию ничего плохого и нет. Поясню на примерах, чем грубее, тем лучше. Не обязательно «плохо» бить человека ногой в лицо, лгать, воровать, совращать несовершеннолетних и т. д. Даже убивать.

Оправдание просто. А если он сам этого хотел? Хотели два человека подраться, например, так же бывает? А некоторым, как все знают, но все равно скажу по секрету – очень нравится война. Как-то выпивал с ветераном двух чеченских кампаний, он говорил – да, был кайф, здесь все скука, а там – нет, будет война – снова поеду. Я не уточнял, что приятнее – убивать или рисковать быть убитым, да и незачем, да и глупо такое уточнять, «война» это комплекс того и другого, и некоторым нравится, да. Число таких людей в двух нациях вполне достаточно, чтобы устроить небольшую войну ко всеобщему удовольствию. Просто надо, чтобы в зону военных действий не попали случайные люди, то большинство, которому война на хрен не сдалась, следует воевать где-нибудь на необитаемом острове – и будет всем счастье.

Есть субкультуры, где принято обманывать и не уважать чужую собственность, есть такие подростки, кому уже нужен секс, и если его (или ее) не совратили пораньше, жизнь пошла хуже, чем могла бы пойти, и т. д.

Так же и любое «добро», вроде бы доброе по содержанию, легко обратимо во зло. Можно задолбать человека вусмерть своей «влюбленностью», «заботой» и прочим. «Кого вы ненавидите больше всего?» – спросили одного философа. «Людей, предлагающих мне помощь тогда, когда я в ней не нуждаюсь». Во как. Эпатировал, надо думать. Но все-таки.

Единственный принцип, определяющий плохое – навязчивость. Предложить человеку то, чего ему не надо. «Эй, сука, сюда иди», – один человек явно хочет подраться, и плохо не то, что он будет бить второго, а что второму этого не надо, по крайней мере, здесь и сейчас.

Навязчивость бывает разной степени тяжести. Понятно, что навязать человеку букет роз не так страшно, как матерную беседу («оскорбление»), а беседу не так страшно, как секс («изнасилование»), и т. п. Но розы – тоже нехорошо.

Но если, положим, два чумазика из гетто подписались, ко всеобщему удовлетворению, подраться за 1000 долларов – они же все равно дерутся каждый день и каждую ночь, а чего им? все хорошо. Несчастный влюбленный куда более неприличное явление, да и любой иждивенец, если его содержат не из любви и великодушия, а потому, что он так «устроился».

В Уголовном Кодексе – масса странных якобы преступлений. Проституция, например. Продажа наркотиков. Даже (но тут надо уточнять) многое из того, что считается коррупцией. В СССР было еще хуже – статьи за тунеядство, гомосексуализм («а за геморрой у вас статьи нету?»). Там нет пострадавших.

Если мечтать о царстве добра, как водится у русской и нерусской интеллигенции… Мораль и законодательство надо строить вокруг навязчивости как базового греха и его различных степеней тяжести. Это не «вседозволенность». Разрубить топором икону на площади – тоже навязчивость. Только это преступление не «против Бога» (сначала докажите, что он есть), а против прохожих, которым это, может быть, неприятно видеть. Проступок легкий, но все-таки.

Мне скажут, что такой подход – либертарианство. Конечно, это оно. Проводить оное в жизнь стоило бы аккуратно, методично, кто-то сказал бы, тоталитарно.

В этой парадигме, кстати, улицы реальнее очистить от гопоты, а мир от фанатиков, чем в привычно-христианской. Религия милосердия плохо легитимирует тип формальной предъявы, с которой можно вести политику, избавляющую от навязчивых.