Тася горячей рукой схватила его пальцы.
– Амир, – шепнула она.
Скажи. Скажи.
Ишь какой. Ты должен первый – ты же мужчина.
Я люблю тебя. Я с тобой породнился – с твоими карими глазами, с твоими горячими руками. Мне без тебя – никак, никуда, никогда.
За стеной застонал саксофон.
– Это "Маленький цветок"? – спросила Тася, не выпуская его руку. – Красивая музыка.
Скажи. Скажи.
– Маленький цветок… – прошептал он. – Это ты – мой маленький цветок. Маленький цветок, который я люблю.
– Повтори!
– Люблю, – еле слышно произнес он.
Она прерывисто вздохнула, поверив не словам, а его голосу. И его глазам, ласкающим ее пылающее лицо. Наконец-то.
Она взяла его руку и положила себе на лицо, на глаза, провела по щекам. Он погладил ее. Внезапно она прижалась губами к его руке – и всхлипнула: – Не сердись…
Спокойно. Спокойно. Да успокойся же!
В ее глазах блестели слезы.
– Как хорошо, – прошептала она. – Поцелуй меня. Сейчас же – поцелуй!
Он наклонился и прижался губами к ее горячим губам. Она притянула его к себе.
– Я хочу, я хочу… – бормотала она. – Надо же – какие у тебя жесткие волосы… А какие мускулы! Ты всегда будешь меня защищать?
– Никто не посмеет тебя пальцем тронуть!
– Да, никто… А ты – тронь… тронь… Ну пожалуйста… Я очень хочу…
– Девочка моя… ты же вся горишь!.. Тебе нужен врач…
– А ты разве не врач? – и рассмеялась, и закашлялась. – Ты же будущий врач… вот и спасай больную! И пожалуйста, ничего не бойся!
12
– Парни! Потрясающая новость!
– Что случилось?
– Ещё один человек в космосе! Наш, советский! Я в конторе был, там по радио передавали… А вы тут сидите, ничего не знаете…
– Как фамилия космонавта?
– Титов. Герман Титов.
– Молодой?
– В космос стариков не пускают. Ясно – молодой. Вот бы сейчас в космосе оказаться! А то киснем тут в этой дыре…
– Надо радио включить! Вон же на стене черная тарелка – небось, еще с войны висит…
– Включай скорей!
13
– Ты на меня не сердишься, Тася?
– Да что ты, глупый… Я люблю тебя!
– Повтори…
– Люблю, люблю, люблю, люблю.
– Больше не говори. А то, когда часто повторяешь – смысл слов теряется… Люблюлюблюлюблюлюблюлюблюлюблю…
(…рапортовал партии, правительству и всему советскому народу о завершении беспримерного космического перелета, еще раз подтвердившего превосходство нашей науки и техники…)
– Почему ты молчишь, Амир?
– Боюсь, что скажу глупость…
– Милый, ничего не бойся… лучше поцелуй меня… вот так!.. и еще… и еще!..
(…на плакате, который нес этот студент, было написано: "Гагарин первый, Титов второй, я – третий!" Телеграфные агентства сообщают о многочисленных откликах в связи с замечательным подвигом космонавта страны Советов Германа Титова. Все газеты помещают на первых страницах сенсационные заголовки и крупные портреты героя-космонавта… имя Германа Титова на устах людей всего мира, на страницах всех газет и на волнах всех радиостанций. Мир восхищен…)
– А ты знаешь, мне кажется, будто мы с тобой на необитаемом острове… Мы одни – и вокруг никого!
– Ты – Робинзон, а я – твоя Пятница!
– Точно! И нам никто не нужен! Совсем никто… правда же?
– Конечно… мне, например, никто не нужен… А тебе?
– И мне – никто!
…в этом огромном холодном мире – нам тесно, тесно, тесно.
В этой маленькой узкой комнате – нам просторно, просторно, просторно.
Мир – это я и ты. И наша вера, и наша надежда, и наша любовь.
14
На другой день Тася совсем разболелась, температура подскочила под сорок – и ее увезли домой, в город, лечиться.
15
Хоть бы она умерла, – подумал вдруг Борис, и сам ужаснулся своей мысли. Нет, не может быть, он вовсе этого не хотел! Это просто дурная фантазия… это бред… Нет, не бред! Не обманывай сам себя!
Он шел по тропе через поле. Куда шел? Зачем? Кто – шел?
Нет, серьезно – кто я такой? Я, я, я… Я – студент, медик. Я единственный сын у мамы. Но кто я такой? Битник – сказал Женька. Поэт – сказала Тася. Не надо, сказала она. Поле. Тропа. Поле. Я здесь совсем один. Нет, не один. Кто-то меня догоняет сзади. Несколько человек – идут быстро, молча, тяжело дышат, что-то несут. Надо посторониться.
Трое несли на плечах ящик, похожий на гроб. Впрочем, это и был гроб. Странно. А что ж тут странного? За ними – еще трое. И старуха, которую вели под руки двое парней. Старуха молча всхлипывала.
Похороны не менее интересны, чем свадьба. Нет, пожар еще интереснее. Всегда и всем очень приятно смотреть, как горит чужой дом. Слаще зрелища не бывает. Нет ничего слаще чужого горя. Разве не так? А особенно сладко видеть, как умирает женщина, которая предпочла тебя другому, которая – гадина! – тебя не любит… Да как она смела?! Меня – такого хорошего, такого умного, такого талантливого, такого красивого – меня должны любить все женщины мира!
Постыдился бы – ну хотя бы при виде чужой смерти… ну, что ты плетешь?! А что – смерть? Надо бояться не смерти, а жизни. Не мертвецов, а живых – вот кого надо бояться.
И он вспомнил, как впервые оказался в институтской анатомке. На стенах – схемы и рисунки, на полках – органы в банках, черепа, кости, слепки мозга. Раз-два, взяли, скомандовал Михаил Ильич. Подняли тяжелую железную крышку – и с трудом, втроем, вытащили из ящика мокрый труп. Резко запахло формалином. Немного подышу ртом, а уж потом и носом. А потом и совсем привыкну. На руке трупа – наколка: "Что нас губит" и рисунок – женщина, бутылка, нож. Сермяжная правда. За негуманное отношение к трупу, сказал Михаил Ильич, буду гнать с занятий. Ну, что вы, сказал Арсенька, мы же не дети. Будто дети любят развлекаться с трупами. Что? Я вам расскажу о медиальных мышцах бедра, говорит Михаил Ильич. Режет кожу. Раз-раз-раз. Скальпель и пинцет. Учитесь препарировать, говорит Михаил Ильич. А я гляжу на ноги трупа. "Они устали" – наколка на ноге. И на руки трупа смотрю. Рядом с большим пальцем левой руки – наколка "Света". Вот что, Света, говорил он. Знаешь что, Света, снова говорил он. Она знала и хотела услышать. Как-нибудь скажу, думал он, обнимая ее горячие плечи. Рукой. Которую режет гуманный анатом Михаил Ильич. Рукой. Рука эта не была тогда такая желтая. Нормальная была рука. Живая, сухая, горячая. Света обняла его тоже, обхватила и поцеловала в губы – крепко-крепко. Потом, после. Действие этой мышцы заключается в приведении и вращении бедра наружу, говорит Михаил Ильич. Или все вовсе и не так было. В смерти моей никого не вините, читала мать. Упала, забилась в рыданиях. Зачем он это сделал. Зачем. Зачем. Спроси, попробуй. Докричись. Ничего нельзя сделать, сказал врач. Очень сочувствую вашему горю. И ушел. Очень сочувствую вашему горю, много раз разным людям повторял он. Он устал повторять эту фразу: я очень сочувствую вашему горю. Он перестал сочувствовать чужому горю. Ему надоело. Мать металась в постели. Сын ушел и оставил красные следы. Только красные следы на полу он оставил. Сыночек. Сыночек. Деточка. А Света сказала ей, матери, что он был пьян, когда ее обидел. Он думал, что я разлюбила его. Он был пьян, вы понимаете? Я бы и сама. Но я обиделась, что он пьяный и грубый. А ведь я его так любила, сказала девушка по имени Света. Ты-то будешь жить. И без него будешь жить, сказала мать. Девушка Света шла по улице и плакала. Так сладко – первое настоящее горе. Сладкие, горькие, соленые, сладкие, сладкие слезы. Сыночек, думала мать. И нет слез. Эта мышца прикрепляется к медиальной части бедра и к нижней части седалищной кости, говорит Михаил Ильич. А может, все вовсе и не так было. Заболел и умер. Или – подкололи на улице, такие же бравые пацаны. Очень даже запросто. И все равно же ведь – "Света" – наколка на желтой руке.
