– В школе проходили астрономию, – сказала Тася. – А я вот не знаю ни одного созвездия, кроме Большой Медведицы…
– И не нужно их знать, – сказал Борис. – Я, к примеру, тоже не помню никаких названий – и смотрю на небо просто как на звездный ковер, короче – просто любуюсь. А если бы знал названия всех созвездий, то невольно глядел бы на небо, как на карту.
– Это точно, – согласилась Тася. – Слишком много знать – тоже плохо. Нужно оставлять для себя хоть какие-то тайны, загадки…
– Ты глянь, какая луна! – сказал Борис. – И деревня ночью сразу похорошела. Крыши блестят под луной, как серебряные. Даже эта лужа – словно озеро. Ночь все украшает. И всех.
Откуда-то издалека послышалась частушка:
– У кого какая баня,
У меня – кирпичная.
У кого какая баба,
Моя симпатичная!..
Тася рассмеялась. Борис сказал:
– Надо же – самая современная рифма: баня-баба. Прямо как у Евтушенко…
– Борь, а ты еще пишешь стихи? – спросила Тася.
– Иногда, – и он вдруг смутился. – По настроению.
Они дошли до столовой. Борис пошарил в кармане, достал сигарету. Не было спичек.
– У тебя на кухне спички есть? – спросил он. – Зайдем на минутку… Ну, чего ты? У тебя же есть ключ, я знаю.
Зашли на кухню. Борис закурил. Тася как-то странно смотрела на него. В ее взгляде не было нежности или симпатии – одно любопытство. Какой красавчик, подумала она. Ресницы пышные, как у девушки. А глаза! И ведь умница. Но какой-то… жалкий. Странно – почему?
– Прочитай мне какое-нибудь свое стихотворение, – попросила она.
Тася стояла у печки. В синей кофте и узких брюках.
Борис глянул на нее чуть смущенно – и после паузы начал:
– Помню – липы, ивы и Вы.
Я влюбился во мгле листвы.
И тогда лишь – в тени ив, лип, –
Я вдруг понял: пропал и влип!..
Тася слушала.
– Нет, дальше не буду, – оборвал он себя. – Это все неправда. Я все выдумал, сочинил. Сплошная игра слов. Это не стихи…
"И даже тут – любуюсь собой, – с горечью подумал он. – Да, конечно, зачем дожидаться, пока другие тебя осудят?.. сделай это сам. Так – легче".
– А мне – нравится, – сказала Тася.
Борис подошел к ней. Постоял рядом. Обнял, поцеловал ее волосы, лоб, щеки. Она не ожидала этого. Хотя знала – всегда так и бывает. Этим все и кончается.
Но, ощутив его губы возле своих губ, вырвалась и произнесла банальные слова:
– Не надо.
6
Вокруг – тьма, ночь, мрак.
Только прямо перед ним, как на киноэкране – оранжевый квадрат окна. Там, в столовой – двое.
– А я? – сказал Амир. – А как же я?
7
– Борька, гаси свет.
Погасил.
Лег на нары. Глядел в потолок.
У меня никогда так не было, – думал он. – И не то обидно, что она не дала себя даже поцеловать. Ей было почти все равно. Мои прикосновения ее не… не… Не надо, сказала она. А как хотелось, как хотелось… Мне – мое. Не больше, не меньше. Лучше всего – ни с кем не делиться. А еще лучше – делать так, чтобы все тебя видели и понимали. Приятное с полезным. Ловко. Ну, я уж не знаю, что это такое и как называется. Не все ли равно, как называется? Бывает – от плюса тоска, от минуса – радость. Объясните, попробуйте. Нет, конечно же, дело не в словах. Все куда тоньше. Или сложнее. Или проще. Черт его знает. Не надо, сказала она. Человек думает одно, говорит другое, делает третье. Не надо, сказала она. Что – не надо? Проще – не лезть, не соваться внутрь самого себя. Бесполезно. Ведь я не успеваю себя догнать. Что? Себя – догнать. Некуда дальше. Некуда. Голова набита ватой. Хорошо, что я не стал с ней объясняться, изливать душу. Хорошо, что не спорол никакую сентиментальную глупость. Вот бы уж она потом посмеялась… Все это – зря. Ведь она же сказала – не надо. Я слишком много накопил. Я слишком красиво скажу, если скажу. Ох, и как же она… как она… как она мне нра-вит-ся. А ведь все так просто. Не любит. Хоть тресни. И что тут еще мудрить? Со-вер-шен-но не любит.
– Как успехи, Боб?
– (вздрогнул) Что?
– Ишь ты, не понимает! – Арсенька хмыкнул. – Я насчет Таси. Дела в порядке?
– Никаких дел, – буркнул Борис. – Спать хочу.
– Ну, конечно, после любовных трудов… Другу хоть расскажи. А, Боб?
– Нечего рассказывать!
– Как же – нечего? – вдруг вмешался хрипло Амир, приподнимаясь на локте. – Поделись опытом.
И словно какая-то пружина лопнула в Борисе. Он быстро заговорил, забормотал:
– Значит, очень хочешь? Да? Нет, правда, ты очень хочешь, чтобы я рассказал? О чем же тебе рассказать? Я прямо теряюсь, не знаю – с чего начать. О том, как мы с ней целовались? Или – о том, что было после? Не надо? Ты что, ревнуешь? А? Злишься? Ну, извини, я-то тут не при чем. Уж такие дела. Так оно исторически сложилось. А на тебя ей плевать. Слышишь? Я ведь знаю – ты на нее давно глаз положил. Скажешь – нет? А ей на тебя плевать. Уж прости. И точка. А я, я ее… ну, ты понимаешь? Я ж не напрашивался – ты сам просил рассказать. А она… у-у! Она в меня как кошка влюбилась. Ты бы видел, как она меня целовала. И сейчас губы болят.
– Ты врешь.
– Я – вру?
– Ты врешь, – повторил Амир почти беззлобно. – Ты все врешь.
– А хочешь, я расскажу, как мы с ней славно провели время, когда вместе ездили на лошадке за молоком – хочешь?
– Врешь, пикадор.
– Заладил одно – врешь да врешь! Ну ладно, завтра я ей скажу про твои сомнения… вот уж мы посмеемся! Что – не нравится? Хочешь дать мне в морду? Ну, дай, дай!
– Не шуми – ребят разбудишь, – буркнул Амир.
– Ты же боксер, силач! Что ж ты терпишь мои слова? Эх ты, благородная личность… Лирик! А мне – плевать на лирику! В деревне хочется поразвлечься, понял? Можно, конечно, и слюни сентиментальные распустить, и на флейте-свирели поиграть… Мой миленький дружок, любезный пастушок! Все это, брат, устарело. Вы, ребята, постарели, вы и ваши пасторали… Хорошее, кстати, слово – пасторали. Правда, Арсенька?
– Истину глаголешь, отец.
– Врешь ты все, – устало сказал Амир.
8
– …Можно ли спать с открытой форточкой? Армянское радио отвечает: конечно, можно, если больше не с кем.
– ……
– Разве не смешно?
– Ха, ха, ха, – вяло произнес Борис.
– Иди ты.
Арсенька обиделся, надулся.
– Не сердись, Арсен. У меня просто настроение паршивое. Хандра. Сплин.
– Да ну тебя. Тоже, Печорин нашелся. Лишний человек.
– Я и есть лишний.
Они сидели на крыше кошары. Крышу надо было забрасывать землей. Внизу, на траве, спал Мишка Зак. Сладко похрапывал. Вокруг – ни души. Рядом – поле. Дорога. Птицеферма.
– Может, поработаем слегка? – предложил Борис.
– Работа не Алитет – в горы не уйдет, – отмахнулся Арсенька.
Борис пожал плечами. Ему было все равно.
– Пусть работают те, кто не умеет, – сказал Арсенька.
По дороге от деревни катилась бричка. В бричке сидел управ. Кряжистый мужик с загорелым морщинистым лицом. На управе была шляпа. Этой шляпой он отличался от прочих, рядовых совхозников.
Управ подошел к ним с тыла – и злобно закричал, задрав голову:
– Эй, скубенты! Чего развалились? Чего не работаете? Чего кошару не покрываете? Это вам красиво?
Борис продолжал лежать. Не дрогнул. Арсенька вскочил и закричал сверху:
– А у нас перекур!
– Тунеядцы!
– Вы заблуждаетесь, дорогой товарищ управляющий совхозом имени Девятнадцатого съезда родной Коммунистической партии Советского Союза! – на одном дыхании выпалил Арсенька.
– Чего-о?! Демагог! – взорвался управ. – Уже полдень, а кошара так и не покрыта! Вот лентяи, мать вашу! Вы же так и на еду себе не заработаете! Еще останетесь должниками, будут у вас потом из стипендии высчитывать. Брали бы пример со своего комсорга, или с Амира. Вон как они на силосном комбайне вкалывают! Значит, есть у них комсомольская совесть! А у вас – нету, мать вашу!
