Откуда им было знать, что уже спустя час эта девчонка будет ехать одна в промерзшем троллейбусе, дрожа от холода и рыдая в голос? Почему они должны были думать об этом? Они жили в моменте. Они наслаждались. Равно как и я. Я жила тогда. Пусть непутевую и такую странную жизнь, но именно тогда я впервые думала, что за моей спиной начинают расти крылья, а держать руки для полета может не только руль велосипеда, но и человек.

Прости, я больше не приду. Нельзя, оставлять звонки не отвеченными, а девчонок одних под проливным дождем. Нельзя говорить о дурацких кармашках, когда отпускаешь человека навсегда.

Мои руки уже давно научились расправлять за спиной крылья самостоятельно ― я люблю свободный полёт. Спасибо, что научил меня это ценить.

Ты пиши ― я всегда прочту.

P.s. Я знаю, что такое письмо без ответа.

― Малыш, знаешь, я никогда не видела никого красивее тебя.

– Разве я, красив? ― смущенно отвернул мордашку Тиккри.

– Очень! ― Анжле легонько провела лапкой по его щеке, ― ты будто светишься изнутри. Я стою рядом и чувствую тепло. Мне от этого так хорошо. Хочется улыбаться. Красоту всегда видишь сердцем, малыш.

Тиккри растерянно посмотрел на кошку:

– Я не специально. Извини.

Анжле громко и от души рассмеялась. Ее очень забавлял этот славный медвежонок, не известно откуда появившийся в ее жизни несколько месяцев назад.

Однажды, она проснулась, а рядом с ней на лужайке, свернувшись калачиком, весь в репье и крошках тихо посапывал он.

Кошка, привыкшая жить сама по себе, сначала шипела и фыркала на нелепого пришельца. Медвежонок ходил за ней по пятам. Анжле останавливалась, чтобы почистить шерстку ― мишка садился рядом и тоже начинал приглаживать мех. Кошка выгибала спину ― юный последователь тут же повторял прогиб и падал на землю, чем смешил строгую Анжле.

В конце концов, она сдалась и приняла его в свою жизнь. Мишка не помнил кто он и откуда, где его родители и куда он идет. Знал только свое имя ― Тиккри. Анжле больше нравилось называть его Малышом. И гладить по щеке. Как сына.

Всю весну и лето прожили они на лужайке в лесу, охотились, смотрели на звезды и пели только им понятные песни. Без слов и музыки, но такие дивные, что убаюкивали сами себя.

Тиккри очень нравилось рассказывать ей о своих снах. А видел он каждую ночь большую воду, нырял в нее и ловил рыбу. Вокруг были величественные ледники, и все было белое. На краю одной из таких льдин стояла, так похожая на него, медведица. Она долго смотрела ему в глаза, потом разворачивалась и …исчезала. Тиккри очень хотелось ее догнать, но всегда просыпался в этот момент. Это делало его самым несчастным мишкой на свете.

Анжле слушала его с любопытством и молча, кивала головой, как бы соглашаясь с рассказчиком.

Медвежонок говорил, что придёт время, и он отправиться на поиски медведицы. В эти моменты что―то больше вселялось в его сердце и наполняло все внутри ярким светом, похожим на огненный шар.

Оно росло и росло, пока однажды не стало таким огромным, что Тиккри больше не мог находиться на лужайке.

В этот день они мало говорили. Анжле все было понятно и без слов. Пора в путь. Тиккри вырос и нужно его отпустить. Она снова погладила лапкой его по щеке и повторила:

– Малыш, я навсегда запомню твою красоту, ― невидимые слезинки выкатились из ее глаз, ― тебя заждались, Тиккри. Уходи.

Медвежонок кивнул ей на прощание и побежал вперед.

Над головой Тиккри мелькали звезды. Далекие и немые, как песня кошки и медведя, как сны, похожие на бескрайнее небо.

Тиккри знал, что там, на льдине, непременно встретит медведицу из своего сна. Она обязательно его дождется. Кошка никогда не обманывала.

Саманта бежала по Уолл―Стрит. Каблуки застревали в камнях этой огромной мощеной улицы, задерживали ее, как бы напоминая, что она давно опоздала, и спешить больше некуда. Ветер растрепал ее волосы, оттого седые пряди еще больше напоминали высохшие полевые цветы. Она плотно сжала тонкие губы, из белесых глаз ручейками катились слезы. «Не сейчас, только не сейчас, – думала Саманта, – пожалуйста, не реви».

Она остановилась на перекрестке, пропуская машины, цеплялась взглядом в проходящих мимо людей. Что она помнила о нем? Узнает ли его?

Саманта посмотрела вверх – листья, разноцветными гроздьями осыпали дорогу, отчего та становилась похожей на мягкий ковер. Руки потянулись к туфлям: она больше не имеет права опаздывать. Непривычная прохлада пробежала от самых ступней до макушки – босиком Саманта передвигалась гораздо быстрее.

Еще несколько кварталов, и она будет на месте. Саманта повернула на Брод―стрит, узкую извилистую улицу, ведущую к причалам. Ее начинала бить мелкая дрожь, не столько от осеннего ветра и прогулки босиком, сколько от ожидания встречи. Тридцать лет она ждала этот день. Она знала, что это случится. Тревор Маккинсли нашел ее и пригласил встретиться у причала. У него умерла жена, дети выросли и разлетелись по разным городам. Одинокий старик, покинутый всеми ждал ее и надеялся на взаимность. Птицы кружили над Самантой, словно стервятники, предвкушая добычу.

Тридцать лет Саманта Рисли готовилась к этой встрече, выбивая в памяти татуировкой слова, что скажет ему, человеку, которого она любила всю жизнь, но который женился на другой женщине. Человеку предавшего ее, человеку, с именем которого на устах она просыпалась каждое утро.

– Саманта! ― кто―то потянул ее за плечо.

– Тревор?

Перед ней стоял седой старик, с огромной охапкой цветов. Не в силах посмотреть ему в глаза, Саманта начала разглядывать этот необъятный букет. В нем были гроздья рябины, желтые канны, красные пандаусы…

– Я помню, что ты любишь их, – начал он заикаясь, но Саманта прижала палец к его сухим губам:

– Не надо. Я очень долго ждала тебя, чтобы тратить время на разговоры. Пойдем.

Они взялись за руки и не спеша побрели вдоль причала. Его руки были холодными и чужими, черствыми, как вчерашний хлеб.

– Присядем? – Саманта указала на скамью около раскидистого дуба.

– Пожалуй, да, – согласился Тревор.

Пальцы ног сводило от холода, Саманту знобило. Она достала из сумочки термос и небольшой сверток, ароматный и теплый. Тревор взял у нее из рук два стакана, в которые тут же попал тягучий глинтвейн из термоса. Саманта развернула бумагу, в ней оказалась яблочная шарлотка, разделила ее на части, угостила Тревора:

– Я пекла ее тридцать лет подряд. С каждым разом она становилась вкуснее и нежнее. И сегодня у тебя в руках самый совершенный ее кусочек, с особым ингредиентом. Яблоки напоминают мне о наших с тобой детях, Тревор.

Небо, в отличие от Саманты, не сдерживало себя, оно заплакало на мостовую, на пожелтевшие деревья, на пролетающих серых птиц. Крупные капли разбивались о камни и превращались в цветные лужи. Саманта смотрела, как Тревор с аппетитом ест ее выпечку, будто не замечая дождь, и продолжила:

– О наших не рождённых детях, Тревор. Ваниль и корица – это наши поцелуи. Помнишь, как мы целовались? О, это было прекрасное время.

Она отломила кусочек пирога и съела. Босые ступни касались мокрой мостовой, но не чувствовали ее холод. Лишь плачущее небо под ногами напоминало Саманте об особом ингредиенте.

– Я любил тебя, – Тревор сжал ее руку в своей, – но она ждала от меня ребенка. Я не мог бросить ее. Прости меня, если можешь. Я хочу, чтобы теперь ты стала моей женой.

Саманта поднялась со скамьи и протянула ему руку:

– Потанцуем?

Седой старик поднялся со скамьи и обнял ее, за стройную талию, как у юной девчонки.

– У тебя потрясающая шарлотка, дорогая. А что за особый ингредиент в ней?

– Это то, что я копила в течении тридцати лет, Тревор.

Саманта засмеялась. Ветер разнес ее смех вдоль причала и обрушил громом на улицы Нью―Йорка.

Термос опрокинулся на бок, глинтвейн растекся красным пятном по скамейке. Бумага, в которой лежала шарлотка, улетела за серыми птицами. На земле, обнявшись, лежали два седых человека, укрытые теплым пледом из осенних листьев.