…Управление бизнесом сосредоточивалось в руках все более и более крупных объединений капитала, действовала тенденция к монополизации, которой очень долго отчаянно и тщетно противились, но потом наконец поняли ее истинное значение и осознали, что стоит только довести этот процесс до его эволюционного предела, чтобы начался золотой век человечества.
В начале прошлого века эволюция завершилась полной консолидацией всего национального капитала. Торговля и промышленность, которыми прежде управляли безответственные корпорации и синдикаты частных лиц, действовавших под влиянием каприза и только ради собственной прибыли, были доверены единому, представлявшему весь народ синдикату, который стал управлять ими в общих интересах ради общей прибыли. Иными словами, нация превратилась в одну большую корпорацию, поглотившую все остальные корпорации; она стала единственным капиталистом вместо всех многочисленных капиталистов, единственным работодателем, конечной монополией, поглотившей все прежние мелкие монополии, – монополией, в прибылях и успехах которой участвуют все граждане. Эпоха трестов завершилась Великим трестом{10}.
При новой системе вся экономика организована как одна огромная армия труда, во главе которой стоит президент США, исполняющий роль верховного главнокомандующего этой армии. Служба в армии труда обязательна для всех трудоспособных людей в возрасте от 21 до 45 лет (хотя врачи, учителя и художники служат вне армии). Спрос на конкретную работу уравнивается с имеющимся предложением за счет изменения продолжительности рабочего дня (на более тяжелой и менее привлекательной работе продолжительность рабочего дня меньше), но при этом заработная плата от рабочего места никак не зависит, да и нет никакой системы заработной платы. Каждый гражданин страны независимо от возраста и вида деятельности получает одинаковый доход. Господствуют неденежные стимулы: рабочие стараются работать как следует не ради более высокой заработной платы, а потому что от разряда, а также от призов и наград, выдаваемых в знак признания особых заслуг и достижений, зависит более высокий социальный статус.
Между тем вся торговля заменена системой прямого распределения. В каждом районе Бостона есть один магазин, который предлагает точно такой же набор товаров, как и все остальные магазины в стране, т. е. все то, что производится или импортируется Соединенными Штатами. В магазинах нет запасов товаров – только образцы; покупатели приходят и оставляют заказы, а потом им доставляют заказанное из центральных складов. Стоимость купленного (цены на товары устанавливают в основном по затратам труда на их производство, но с поправкой на дефицитность для всего того, что не является предметом первой необходимости) списывается с кредитной карточки покупателя (на которую ежегодно зачисляется его подушная доля в национальном продукте).
Помимо всех благотворных социальных последствий – исчезли бедность, классовые конфликты, адвокаты, политики и практически все преступления – национализация экономической жизни принесла процветание, невообразимое в ушедшей «эпохе индивидуализма». А источник этого изобилия – намного более высокая производительность централизованного планирования по сравнению с частными предприятиями. Как объясняет доктор Лит:
Сравнивая эффективность использования рабочей силы нации под руководством множества частных капиталистов (даже при условии, что они не враждуют между собой) с результативностью, достигаемой при централизованном руководстве, можно использовать аналогию с боеспособностью толпы, или орды, варваров во главе с тысячей мелких вождей и боеспособностью дисциплинированной армии под командованием одного генерала, т. е. с такой, например, боевой машиной, какой была немецкая армия во времена фон Мольтке{11}.
Согласно доктору Литу, национализация устранила «четыре главные причины потерь», присущих прежней рыночной системе: «во-первых, потери из-за ошибок предпринимателей; во-вторых, потери из-за конкуренции и взаимной враждебности работающих в промышленности; в-третьих, потери из-за периодического перепроизводства и кризисов с последующими остановками производства; в-четвертых, потери от того, что все время есть незанятые капитал и рабочие руки»{12}.
Преимущества, созданные централизацией управления и масштабами производства, охватывают всю общественную жизнь Бостона XXI в. Благодаря общественным кухням и прачечным работа по дому сведена практически к нулю; благодаря телефонным проводам можно дома слушать оркестровую музыку и воскресные проповеди; даже неудобства от плохой погоды устранены, потому что есть навесы над тротуарами, которые при необходимости раскрываются автоматически. Когда Вест выражает восторг по поводу последнего изобретения, Эдит Лит (дочь доктора Лита, в которую влюбляется Вест) замечает:
Личный зонтик – это любимый образ отца, когда он говорит о прошлом, в котором каждый жил только для себя и своей семьи. В музее есть картина девятнадцатого века, на которой изображена толпа людей под дождем, и каждый прикрывает зонтом себя и свою жену, а стекающие с зонтов капли достаются идущим рядом. Отец уверен, что таким образом художник сатирически изобразил свое время{13}.
Сегодня Эдвард Беллами почти забыт, но в свое время его коллективистская утопия стала сенсацией. Опубликованная в 1888 г., книга «Глядя в прошлое» разошлась в сотнях тысяч экземпляров – небывалый в США успех со времен выхода в свет «Хижины дяди Тома». В стране возникли сотни «клубов Беллами»; набиравшее силу популистское движение многое позаимствовало из утопии Беллами{14}. Спустя годы идолы прогрессистов Джон Дьюи и Чарльз Бирд, независимо друг от друга составляя список самых влиятельных книг, опубликованных после 1885 г., поставили «Глядя в прошлое» на второе место – после «Капитала» Карла Маркса{15}.
Такое влияние книги Беллами объясняется тем, что в ней была сформулирована и эффектно представлена новая яркая идея, которая тогда в той или иной форме захватила весь мир и преобразовала его. Смысл идеи заключался в том, что промышленная революция сделала и возможным, и необходимым революционное преобразование всего общественного устройства, состоящее в полной или частичной замене рынков и конкуренции централизованным регулированием всего и вся.
Вдохновленное этой идеей интеллектуальное и политическое движение возникло в последней четверти XIX в. и доминировало в мире первые три четверти XX в. Этот столетний исторический период хотя и состоит из весьма разнообразных и разнородных эпизодов, обладает, тем не менее, достаточной внутренней последовательностью и заслуживает отдельного названия. Наиболее подходящее, на мой взгляд, – эпоха промышленной контрреволюции{16}.
Промышленная контрреволюция выступала под разными личинами, и ей удалось завладеть умами людей почти всех убеждений. Она объединяла сторонников враждующих политических течений: и левые прогрессисты, приветствовавшие принесенные индустриализацией социальные преобразования, и правые консерваторы, их страшившиеся, были едины в желании роста и усиления государства. Промышленная контрреволюция втянула в свою орбиту реформаторов и революционеров, верующих и антиклерикалов, общественных деятелей и крупных бизнесменов, рабочих и капиталистов. Она принимала самые разнообразные и причудливые политические формы: регулятивное государство благосостояния (welfare and regulatory state); смешанная экономика социал-демократов; ассоциативное государство под руководством бизнеса; кейнсианская «тонкая настройка»; «новое индустриальное общество» Гэлбрейта; осуществляющие модернизацию государства третьего мира, а также тоталитарные государства – коммунистические, фашистские и нацистские.
