Его размышления прервал Бухаров, неслышно прилегший рядом.

— Ну как? — спросил Валентин, и в его голосе прозвучало не только любопытство, но и сочувствие.

— Неважно, Валька.

— Неприятно?

— Если бы только неприятно… Обидно!.. Накричал, нахаркал в душу — ладно. Ну хотя бы в чем-нибудь на каплю поверил!..

— А почему ты возмущаешься? Это же их метод: никому и ничему не верить.

— Но так же нельзя. Нам все время твердили об уважении к человеку. «Самый дорогой капитал — это люди», — говорил Сталин.

Услышав последние слова, Валентин неприятно поморщился, но ничего не сказал. А Сушко, все больше распаляясь, продолжал:

— Нет, ты мне скажи, что тут происходит? Кто это позволяет? Это черт знает что! Это подло, мерзко…

— Давай громче, не стесняйся, — прервал его Валентин. — Ты вон туда выйди, во двор, чтоб все слышали.

Алексей мигом сник, а Валентин продолжал:

— Ты думаешь, если будешь кричать на весь барак, так Швалев сразу поумнеет?

— Ну как же быть, Валька? — понижая голос, спросил Алексей. — Надо что-то делать, мы ведь так нужны фронту.

— А что делать? Организуем ребят, разоружим охрану, перебьем следователей — и айда на фронт!

Алексей от удивления даже рот раскрыл:

— Да ты что? Серьезно?

Валентин горестно усмехнулся.

— А ты разве серьезно? Надо, надо… — раздраженно повторил он. — Да что тут можно сделать? Кому нужны твои протесты? Вот так будешь сидеть и дули в карман совать в виде протеста…

— Значит, примириться?

— Ну не мирись! Как ты не поймешь, что твоя личная судьба Швалева не интересует. Кто ты — некий Сушко — среди сотен тысяч людей? Песчинка, щепка!

— Как ты можешь так думать!

— Это не я думаю. Это Швалев. У него расчет простой: надо человека оглушить, запутать. Если он расколется, — значит, предатель, туда ему и дорога. А что среди десяти виновных попадется три-четыре невиновных — так ли уж это страшно?

— Странное соотношение. По-моему, наоборот: на три-четыре виноватых — десять невиноватых.

— Дело не в соотношении. Дело в принципе. А он именно таков.

— Но ведь надо людям верить? Хоть этим четырем, как ты говоришь?

— Надо бы, по идее.

— Так что ж, говорим одно, а делаем другое? Можно найти, наверное, управу и на Швалева.

— Э, брат, так оно кажется. А на самом деле: до бога высоко, до царя далеко…

— Но ведь война, Валька, война! Там каждый человек на счету, а мы тут сидим, проверяемся…

— Полагают — народу хватит. Сколько, мол, без нас воевали и еще воевать будут.

— Будут, конечно, но держать нас за проволокой тоже неумно. Убей — не могу понять, почему все, кто побывал в немецком тылу, — предатели. Откуда такое мнение? Уверен, что это — инициатива вот таких сверхбдительных людей, и только, — и Алексей кивнул в сторону «кормы».

Валентин улыбнулся:

— Убеждение, достойное учителя. Но ты забываешь, что инициатива снизу у нас всегда поддерживается директивой вверху. Одни инициаторы таких лагерей не построят. Так-то, брат…

Алексей недоуменно посмотрел на товарища и предложил:

— А ты для моей учительской головы изложи попроще. Я ведь тугодум.

— Куда уж проще. Дозреешь — переваришь.

Тогда Алексей придвинулся поближе к Валентину и шепотом спросил:

— Ты хочешь сказать, что это — сверху?

Валентин взъерошил ему волосы на затылке и, словно извиняясь, ответил:

— Не стоит об этом, Леша.

Они надолго замолчали, а потом Алексей, отвечая на какие-то свои думы, сказал:

— А подумать — так на кой черт она, эта проверка? Что можно узнать такими допросами? Положим, обо мне при желании можно узнать все. Есть штаб партизанского движения, там точно знают. А о тысячах других? Как тут разобраться? Остается одно — только верить людям.

Бухаров ответил не сразу.

— Да в общем-то они вроде верят. Только уж очень туго.

— Ничего себе верят… — недовольно проворчал Алексей.

— Ну, это ты не скажи. Кому совсем не верят, тех тут не держат. Ты разве не замечал: жил-был в лагере человек, рядом ел, рядом спал, а потом вдруг куда-то исчез. Куда?

— Может, его отпустили на волю.

— Как бы не так!

— А я бы сделал проще: винтовку в руки — и в бой. Вот и вся проверка. В бой пойдет — видно сразу.

— А если я ни капли не виноват, — раздраженно спросил Бухаров. — Если попал, например, раненым, контуженым, наконец? Зачем мне такая проверка?

Алексей не знал, что ответить на это.

— Ну что ж, значит, такова судьба твоя. Тут ничего не попишешь.

— Ага, значит, опять пришли к тому же: лес рубят — щепки летят.

— Да, сложная это штука получается, — покрутил головой Алексей. — Только по мне лучше хоть сейчас в бой, чем еще раз на допрос к Швалеву идти.

— Понять тебя не трудно, тем более, что Швалев не тот человек для этой работы. Еще хуже — он такой не один. Плохо, что так везде! А раз так, — значит, неизбежно щепки полетят, много щепок.

— Беда не только в щепках. Есть еще одна сторона, — продолжил Алексей мысль Валентина, — моральная. Ведь ты учти: люди стремились сюда, к нашим, искренне верили, что «меч им снова отдадут», вернут на фронт, а их, пожалуйста, — за проволоку. Да иной, побывав на допросах, подумает: «Зачем же я сюда шел?». А то и вовсе побоится. Убить веру в то, чем жил, — вот что очень страшно, Валька!

— Ну, слава богу, таких мало. Это, Леша, удел гнилой интеллигенции, вроде нас с тобой, которая извечно ломала голову над смыслом бытия. Посмотри вокруг: многие ли задумываются над этим? Для них все обстоит куда проще: надо, — значит, надо. Что, Васька терзается этими мыслями? Или Анохин? Да им лишь бы во «вральне» поболтать, в очко поиграть.

— Мы не знаем, что они думают. К тому же молчат не все. Ты и сам видишь, что в бараке каждый день до хрипоты спорят. Ты и сам не прочь иногда…

— Правильно, спорят, — перебил Валентин. — Только о чем? Ругают следователей, дураков-начальников, по вине которых они якобы тут очутились. А против проверки никто же не возражает. Считают это делом совершенно нормальным. Вот что достойно внимания, а ты говоришь «спорят».

— Да, тут ты прав. Но все равно не все так думают. Я, например, слышал, что Туров…

Валентин перебил:

— Турова другой меркой мерить надо. Мужик он умный и болтать языком попусту не будет.

— Как он попал сюда? Единственный подполковник на весь лагерь. Говорят, командиров частей держат где-то на Лубянке?

— Не знаю. Слышал только, что к тому моменту, как попал в окружение, он уже не командовал полком, а был куда-то командирован. Ему якобы удалось доказать это. Сомневаются, что он вообще подполковник. Но это — разговоры одни. Сам он с нашим братом не очень-то откровенен. Но мне нравится: и прост, и в то же время по плечу не похлопаешь, на «ты» не назовешь.

— Да, ребята его уважают. Начальник, говорят, и тот с ним считается.

— Еще бы! За спиной Турова ему с нами и забот нет, — заметил Валентин.

Он хотел еще что-то добавить, но в это время в дверях показался человек, и Валентин замолчал. Вошедший заметил Алексея и Валентина и в знак приветствия поднял сжатый кулак. Бухаров улыбнулся, помахал в ответ рукой.

— Замечаю, вы большие приятели, — сказал Алексей.

— А как же, — иронически протянул Валентин. — Как кошка с собакой. Еще до войны изредка встречались.

— Оригинальная личность, — продолжал Алексей, надеясь вызвать Валентина на разговор.

— «Большой оригинал», как говорил Иван Александрович Хлестаков. Знаешь, есть такие: легко с ними сходишься, еще легче расходишься, если услугу окажут, благодарности не надо — не обидятся, в глаза плюнешь — проморгаются, в драку не полезут. Таким он был до войны. А при немцах знаешь, кто он был? Крупнейший спекулянт! Король черного рынка. Десятками тысяч ворочал. Мало того: в газетенках немецких пописывал, хвалил порядки, при которых разрешается «свободное предпринимательство». Так что, брат, перед тобой — идейный спекулянт!