— Шарахни по нему, гаду, еще разок. Может, он только ранен, — попросил Застежкина Славка Фитюлин.

— Чего зря патроны жечь, — отмахнулся от него Прохор. — Возьми вон у взводного бинокль да погляди, как он в своей норе раскорячился.

— Молодец, Прохор! Спасибо тебе от всего взвода, — тихо сказал уже удостоверившийся в правоте бронебойщика Колобов. — А ну, тише! Что это там?

Над плацдармом неожиданно прокаталась какая-то веселая и совсем неуместная здесь мелодия. Затем отрывистый голос, усиленный мощным громкоговорителем, прокричал:

— Храбрый зольдатен штрафной батальон, слушайт наш голос!

Бойцы не сразу поняли, в чем дело. С недоумением смотрели друг на друга.

— Вроде как фриц по-нашему чешет. Откуда это он? — вопросительно уставился Шустряков на Застежкина.

— Храбрый зольдатен штрафной батальон! — снова загремел над притихшим плацдармом тот же голос. — Сейчас с вами будет разговаривайт ваш хороший друзья, зольдатен-штрафники Петушкоф и Сопрыкин. Они умно переходиль на сторону наша непобедимая армия и очень желайт сказать вам несколько мудрый слоф.

Громкоговоритель снова выплюнул из динамиков веселую немецкую мелодию.

— Вот и наш Петушок, шкура продажная, объявился, — криво ухмыльнулся Фитюлин.

— Перекинулись, оборотни ползучие, — сжал кулаки Красовский. — Жалко, я его, гаденыша, не задавил в Ленинграде, когда он с рыжьем вляпался.

Взводный молчал, нахмурив брови и нервно подергивая щекой. Вон он где оказался, боец его взвода Петушков. Откровенный трус, мародер, брюзга и циник. Разве не видел всех этих качеств он, его командир, раньше? Видел, но считал, что общая беда, война и этого подонка сделают другим.

— Дорогие сограждане-штрафники! — донесся из невидимого громкоговорителя Сенин голос. — Это я — ваш кореш и земляк Петушков. Поверь, братва, всех вас гонят на убой. Здесь в немецкой армии столько разной техники, танков и пушек, такая сила стоит, что все вы бессмысленно поляжете, если не решитесь и не последуете нашему с Сопрыкиным примеру.

Не сомневайся, братва! Немцы — культурная нация. Они нашего брата-уголовника не обижают. И кормежка здесь не то, что ваша баланда. Нам нынче утром даже кофе с повидлой и белой булкой давали. Решайтесь, кореша!

— Вот ведь, хорек вонючий! На ихнюю повидлу с булкой всех нас вместе с матерью родной променял! — с омерзением плюнул обычно невозмутимый Громов. — Ну, Сеня, даст случай свидеться. Я тебе глотку свинцовой блямбой запечатаю.

— Ить это они нас вроде как сдаваться кличут, а? — недоуменно повернулся к Косте Застежкин. — Ишь, чаво удумали, ироды. Их, иуд, при всем народе вешать надо бы.

А над плацдармом уже раздавался голос второго предателя — Сопрыкина из бывшей двадцать четвертой роты:

— Братва! Как нам сказал тут через переводчика ихний офицер, немецкое командование обещает сохранить вам жизнь, если не будете сопротивляться и добровольно перейдете на сторону великой Германии. Большевиков, комиссаров и энкаведешников среди вас нет, а немцы только их расстреливают, чтобы освободить наш народ от ихней власти. Наоборот, всем вам, как пострадавшим от большевиков, обещают устроить барскую жизнь в канализованной… нет, в этой, как ее, в цивилизованной Германии.

В динамике что-то щелкнуло и снова чужой отрывистый голос прокричал:

— Храбрый зольдатен штрафной батальон! Вы сейчас прослушайт голос ваш боевой братишка Петушкоф унд Сопрыкин. Немецкий командование выделяйт вам двадцать минутен на обдумывайт их мудрый предложений. После это время всех вас ожидайт смерть, если ви не бросайт оружие. Если ви хорошо не думайт, то наш славный пехотный дивизий и много танка вас давит и топит в Нева!

— Это тебе, сволочь, думать надо было, когда сюда шел, — не выдержал Юра Шустряков. — Все вы тут барскую жизнь под осиновым крестом получите.

— А с нами-то теперь что будет, товарищ комвзвода? — раздался сдавленный голос Шубина. — Из-за них теперь и нам доверия не будет!

— Заткнись, истеричка! — грубо оборвал его Красовский. — Твое доверие в том, как ты позицию свою защищать будешь!

— Товарищ комвзвода! — донесся из землянки взволнованный голос Смирнова. — Вас ротный к телефону срочно требует. Ругается очень.

— Десятый слушает, — сказал Николай, взяв из рук связного трубку.

— Бегом ко мне! — услышал он напряженный голос Войтова. — Всех командиров взводов собираю. Помиловали мразь на свою голову… Теперь расхлебывать будем.

«Хорошо, что хоть на одного меня не валит, — думал Колобов, торопливо шагая по траншее к землянке командира роты. — Только какая польза от разбирательства? Петушкова с Сопрыкиным теперь обратно не вызовешь».

Разбор ЧП с перебежчиками у командира роты закончился неожиданно быстро. Отведя душу несколькими фразами, подобных которым Николай никогда от него не слышал, Войтов сообщил, что обо всем уже известно в штабе дивизии и случай этот будет тщательно расследован особым отделом.

— Правда, будет это разбирательство или нет, бабка еще надвое гадала, — неожиданно усмехнулся он.

— Как так? — удивился Пугачев. — Это же позорный случай для всего батальона!

— А так. Дознавателя к нам пришлют только после отвода рот в тыл. А до того мы еще позиции удержать должны. Словом, как у Насреддина: к тому времени либо ишак подохнет, либо шах умрет. Поэтому собрал я вас здесь только для того, чтобы вы до конца осознали: бдительность нельзя терять ни на минуту. И еще, это всем бойцам передайте: пошатнувшееся доверие к роте нужно завоевать в бою. Добавлю, я получил приказ удерживать занятый рубеж до последнего человека. Всем понятно? Теперь слушайте боевой приказ…

Время ультиматума уже истекло, однако вопреки предположению Колобова артиллерия противника не только не начала обстрела их переднего края, но прекратила стрелять и по переправе. Над плацдармом нависла гнетущая тишина.

Вернувшись во взвод, Николай передал командирам отделений суть разговора с Войтовым, и они, вроде бы вполне проникнувшись чувством ответственности, разошлись по местам в хорошем боевом настроении. Сам же он стал с треногой всматриваться в видневшийся за серой лентой шоссе песчаный карьер, откуда с утра доносился рокот танковых двигателей. Теперь к нему добавился еще какой-то непонятный, глухой и вибрирующий гул. Он с каждой минутой нарастал.

— Во-озду-ух! — раздался вдруг истошный крик наблюдателя, и Колобов, взглянув на небо, инстинктивно прижался к стене траншеи — прямо над ними уже выстроились в круг десятка два «юнкерсов».

— Сюда они, прямо на нас! — опять донесся сквозь нарастающий рев моторов голос наблюдателя.

И этот истошный возглас, и придавливающий к земле рев, и опустошенные, рыскающие глаза сжавшегося рядом Смирнова заставили Николая на миг поднять голову и снова взглянуть на небо. Прямо над ним, словно споткнувшись, остановилось что-то огромное и хищное, с отчетливо видимыми черно-белыми крестами. Вытягивая черные лапы, с оглушающим визгом и скрежетом оно стало почти отвесно падать на него, Колобова.

— Всем в укрытия! — скомандовал он и сам не услышал своего голоса.

Со дна траншеи Николай отчетливо видел, как отделяются черные продолговатые предметы и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее несутся вниз. Тяжело покачивающиеся, с каждым мгновением увеличивающиеся в размерах бомбы еще не долетели до земли, а из сомкнутого кольца пошли в пике один за другим «юнкерсы».

С каким-то холодным, дрожащим комком в животе Колобов вжимался в стену траншеи и видел, как судорожными, конвульсивными движениями, будто увертываясь от летящих в него камней, пригибает голову Смирнов.

— Ложи-ись, дурак! — закричал Николай и изо всех сил дернул связного за полу шинели.

И тут черным ураганом накрыло их траншею. Ее тряхнуло, подкинуло, сдвинуло куда-то в сторону. В лицо Колобова больно вдавился жесткий суконный локоть Смирнова. Николай попытался оттолкнуть его или хотя бы освободить лицо, у него ничего не получилось. В рот и нос ударило режущим химическим ядом тола. Все вокруг кипело дымной удушающей чернотой и грохотом. Как маятники страшных часов, сквозь эту круговерть размеренно проносились наклоненные плоскости «юнкерсов». Траншею изгибало, корежило, пластами рушилась земля, с грубым металлическим визгом резали воздух осколки.