Ирка была моложе меня на четыре года и только заканчивала школу, ей оставалось сдать ЕГЭ. Она уже знала, куда будет поступать. Видела себя юристом. Здесь мы с ней были на одной волне: я уже как два года перевёлся из шадринского педа на юридический в N. Но в отличие от меня, у неё было разложено все по полочкам. Была она из таких прилежных учениц, с хорошими манерами, в приличных шмотках. С ней даже материться рядом было стыдно. Я и не матерился. Для этого у меня была особая площадка, где можно было себе ни в чем не отказывать и не стесняться в выражениях. Это был мой канал на Ютубе. Там материться не возбранялось, поэтому большинство блогеров, кто для красного словца, кто для связки слов, щедро вставляли в свою речь короткие определения падших женщин, заменяли объяснения сложных и неразрешимых обстоятельств ёмкими словами и выражениями, имеющими женское или мужское начало, а своих виртуальных визави смело слали в пешую эротическую прогулку. Там царила свобода, на которую в реальной жизни рос дефицит.

«А ведь я заходила на твой канал», – озорно взглянув не меня, сказала она.

Она быстро перешла на ты, хотя поначалу и выкала мне. Когда ты в школе, то к разнице в возрасте относишься совсем по-иному: там два-три года имеют большое значение. А вот как только ты переступаешь школьный порог и оказываешься в среде, где молодость для большинства скорее объект зависти, а не пренебрежения, на разницу в возрасте ты просто перестаешь обращать внимание.

«И как тебе?» – не без интереса спросил я.

«Смело, ничего не скажешь. А ты не боишься, что найдутся возмущенные верующие и устроят тебе веселую жизнь?» – спросила она меня.

Боялся ли я? Тогда я ещё не предполагал, что опасность исходила не от этих ботов и гоблинов, пишущих всякое дерьмо в комментариях, а совсем от других.

В тот вечер мы гуляли с Иркой допоздна.

«Ты только представь: нас на Земле почти семь миллиардов, – с жаром я рассказывал Ирке, – из них девяносто восемь процентов – разные христиане, мусульмане, индусы, буддисты и прочие шаманы и только два процента от всего населения – атеисты!»

«То есть тех, кто верит, больше. Может, поэтому и правда пока за ними?» – Ирка с прищуром смотрела на меня своими голубыми глазами и блестела белозубой улыбкой.

«Да какая за ними может быть правда? – не унимался я. – Мы в космос уже больше полвека назад человека запустили! На Луне были, скоро на Марс полетим! Мы даже погодой уже управлять научились: хотим – тучи над Красной площадью разгоним, а захотим – за Полярным кругом субтропики сделаем! За последние двести лет человечество ответило практически на все вопросы, раскрыло тайны всех явлений, которые его пугали многие тысячи лет. Всему теперь есть объяснение. Научное!»

«Хорошо, почему же тогда самая передовая половина человечества, американцы, самая верующая? У них даже на долларах надписано In God we trust», – пыталась раззадорить меня противоположной позицией Ирка.

«С чего ты взяла? Во-первых, не «половина». Во-вторых, в чем она «сама передовая»? Они, несомненно, преуспели в уничтожении других народов, но и в этом они не лидеры. И ведь, знаешь, гнобя индейцев и негров, они наверняка помнили о боге. И атомную бомбу на Хиросиму скидывали тоже с божьего благословения».

Ирка замолчала. После небольшой паузы я добавил:

«Кстати, знаешь, что у солдат вермахта на пряжках тоже надпись была «С нами Бог»?

«Ну ладно тебе, – она осторожно взяла меня за ладонь, – чего завелся?»

«Я ж не против, пусть верят, – смягчился я и её ладонь уже не отпускал. – Может, и хорошо, что мы такие разные и по-разному мыслим. Меня возмущает только, когда верой прикрываются, совершая подлости. Верующие ведь как думают: «Вот я нагрешу сейчас, а потом отмолю свои грехи в церкви». А церковь этому потакает, отпуская грехи. И чем грех страшнее, тем больше цена за отпущение. Но цена не в смысле тяжести будущих страданий в загробной жизни, а в смысле той, которую необходимо заплатить в этой. Причем заплатить деньгами церкви. Получается такой замкнутый круг: нагрешил – покаялся – заплатил – и твои злые дела обнулились».

Заметно стемнело и немного похолодало, лишь где-то далеко за домами ещё тлели угли багрового заката. Надо было двигаться в сторону дома.

«Пошли скорей», – потянул я Иру за руку, и мы побежали через дорогу на мигающий зелёный.

Вдруг из-за «Газели», ожидавшей перед пешеходным переходом, вылетела чёрная «Приора». Ну, вы знаете, ездят такие, с подрезанными пружинами, так что днище не пропускает ни одного «лежачего полицейского», и с наглухо затонированными стёклами, так что даже днём внутри салона, как ночью. «Приора» неслась, не снижая скорости, несмотря на то, что для машин продолжал гореть красный. Краем глаза я заметил приближающееся тёмное пятно: тусклый свет фар «Лады» кое-как пробивался через тонировочную пленку. Я, что было силы, впечатал подошву в асфальт и резко затормозил, сжав Иркину ладонь ещё сильней. В то же мгновение, царапая барабанные перепонки, из-под чуда отечественного автопрома вырвался визг тормозов. «Приора», оставляя на дороге чёрный след, пошла юзом, всё ближе и ближе надвигаясь прямо на нас. Бежать назад мы уже не могли: все силы были потрачены, чтобы остановить инерцию, с которой мы бежали по зебре, а времени сделать хоть какие-то усилия, чтобы двинуться в обратном направлении, уже не осталось. «Неужели пиздец?» – успело промелькнуть в моей голове.

Автомобиль вильнул, корму его развернуло, и он, уже не управляемый, со скрипом влетел на пешеходный переход. Не остановись мы, мы бы оказалась на его пути. «Приору» крутануло и отбросило на бордюр. Секунда – и со звуком сминаемой консервной банки бампер рассыпался на куски, а налетевшее на бетонную преграду переднее колесо вмялось в лонжерон, загибая на своём пути привода и рулевые рейки. Машина наконец остановилась. Мы с Иркой стояли неподвижно. Всё вокруг замерло. И даже городские звуки вдруг стихли. Тишину лишь нарушали низкие частоты сабвуфера, дребезжащего из багажника «Приоры», и завывания рэпера: «Лада седа-аан, бакла-ажан».

Спустя полминуты стихла и музыка. Задние и передняя двери со стороны пассажира враз открылись, и из машины вывалились очумевшие хачики. Видимо, водительскую дверь заклинило, поэтому из передней пассажирской вылезли двое. Всего их было четверо. Они стали осматривать машину, водитель, сев на корточки и заглянув под машину, схватился за голову и что-то провопил. Затем они резко развернулись и направились в нашу сторону.

«Ти, баран, бля! Ти куда прешь?!» – надвигался на нас один из них, размахивая руками.

«Мы шли на зелёный», – я попытался от него отстраниться, закрывая собой Ирку.

«Какой, на хуй, зелёный?! Посмотри, – он указал на светофор, – красный горит!»

«Тогда горел зелёный», – пытался спокойно объяснить я.

«Чо, бля, шары залил?!» – он не обращал внимания на мои объяснения.

Он подошёл ко мне вплотную, расправив плечи и по-орлиному выпятив голову вперед. Из-под широких чёрных бровей на меня смотрели два звериных глаза. Он и вправду был как зверек: тёмная недельная щетина; выступающие из устрашающей гримасы два белых клыка; покрытые бурной растительностью руки, которыми он размахивал у моего лица; резкие движения, что заставляли меня отступать назад. Неожиданно он толкнул меня двумя руками. Я качнулся и спиной навалился на Ирку. Она испуганно закричала.