***

— Он окочурился, Роб, — Большой Бо пнул тело Лесли и задумчиво почесал в затылке. — Я же говорил, что ты перестарался. Господин Подколод будет очень недоволен.

— Ерунда, его дневник у нас, так что в хлюпике уже нет нужды. Подколод все равно хотел от него избавиться.

Большой Бо неуверенно покосился на Роберта.

— И что нам с ним делать?

— Давай поскорее избавимся от тела.

— Мы разрубим его на части и разбросаем по городу?

— Нет.

— Мы скормим его труп свиньям?

— Эээ… нет.

— Мы разделаем его и подбросим в лавку мясника?

— Черт, Бо! Мы просто бросим его в реку и дело с концом! Пойдем, нам еще нужно будет заняться бочками.

***

Солнце медленно перевалилось за край Диска, оставляя город во власти ночи. Ночь — это не всегда одна лишь темнота. Она может состоять из света звезд и улыбки любимой девушки. Может гореть тысячами праздничных огней и искриться людским весельем. В конце концов, она может просто дарить покой и тишину любой уставшей душе, но нынешняя ночь была совсем не такой. Нынешняя ночь впитала в себя тревогу и испуганные взгляды, она принадлежала темноте. Темноте более древней, чем многие из ныне существующих богов.

Эта темнота неслышно ступала по улицам города. Люди не видели, а скорее чувствовали ее присутствие. Они зажигали свечи и лампады, шепча своим богам торопливые молитвы, но это не приносило им облегчения. Они просили защиты, они каялись в грехах, в глубине своих душ понимая, что не всякий поступок может быть прощен и не каждое преступление искуплено. Этот страх был таким же старым, как человеческая мораль. С тех пор, как первая слезшая с ветки обезьяна задумалась о том, что такое хорошо и плохо, страх того, что за дурным поступком последует возмездие, прочно угнездился в сердце каждого из ее потомков.

Прямо сейчас Возмездие следовало по одному из темных грязных переулков, расположенных неподалеку от Сестричек Долли. Редкие уличные фонари и свечи, оставленные на подоконниках, начинали мерцать и гаснуть сами собой, собаки, испуганно скуля, забивались в самые далекие углы, а редкие ночные прохожие спешили поскорее убраться подальше, подсознательно чувствуя исходящую от хмурого человека в доспехах опасность. Хотя, говоря по правде, эту мрачную фигуру уже неверно было называть человеком, скорее просто… Существом.

Существо шло по следу. Прежде оно никогда не спешило, показываясь и скрываясь из виду, позволяя своим жертвам в полной мере ощутить все оттенки паники и ужаса. Ведь в конце концов, смысл был не столько в смерти, сколько в том самом смертельном ужасе, которым были пронизаны последние мгновения жизни обреченных. Что изменилось сейчас? Что подталкивало его свершить свой суд как можно скорее? Один из тех, за кем следовало Существо, собирался пролить кровь, много крови. Пускай так, но это не должно было иметь значения. Прежде никогда не имело. Почему ему хотелось… остановить это?

Существо в очередной раз прислушалось к себе. Перемена была не единственной. К странной торопливости примешивалось еще какое-то, прежде неведомое Существу, ощущение. Существо не могло его понять или дать ему название, оно знало лишь, что это ощущение пришло к нему после встречи с тем неумелым глупым стражником, посмевшим преградить ему дорогу, и с тех пор больше не покидало его. Это тоже было странно. Никто не смел вставать между Существом и тем, кого оно желало забрать. Конечно, иногда подобные глупцы все же выискивались, лишь для того чтобы тут же умереть. Это было естественно. Так же естественно, как рождение и смерть, и столь же неотвратимо.

Существо осознало, что чувствует себя изменившимся и неполным. Будто к новым, неизвестным ему прежде, чувствам и инстинктам должно было прилагаться что-то еще.

Существо замерло. Оно почувствовало, что двое из тех, чью жизнь оно должно было забрать, находятся уже совсем близко. Они почти не боялись. Что ж, это было несложно исправить. Лицо существа исказила улыбка, больше напоминающая оскал. Оно обратило свой взгляд вверх, на проржавевшую старую лестницу. Взобравшись по ней, оно без труда преодолеет заваленный старым хламом тупик и крошечный соседний переулок. Существу вовсе не было нужды убивать сразу обоих, нет. Один из них должен пожить еще немного. Ему предстоит отнести остальным весточку о приближающейся гибели.

По жалобно поскрипывающей лестнице оно взобралось на крышу и прислушалось. На соседнем карнизе кто-то был. Живая душа, не наделенная привычными Существу плотью и кровью — горгулья. Существо уже встречало горгулий на городских крышах. Эти дальние родичи троллей были слишком инертными созданиями, вся жизнь которых проходила в созерцании неба и окрестных крыш. Они не совершали ничего — ни хорошего, ни дурного, никогда не пытались мешать, а значит были Существу полностью безразличны. Оно прыгнуло вперед.

— Стй.

Существо опустило взгляд. Трехпалая когтистая лапа горгульи вцепилась в ремень, удерживающий ножны. На крохотную долю секунды в глазах Существа вспыхнуло удивление, тут же сменившееся злобой. Ему снова посмели помешать!

Существо резко развернулось и выбросило руку вперед, толкая горгулью прочь от себя с такой легкостью, будто та состояла из хлебного мякиша. Неповоротливое каменное тело зависло над краем крыши, удерживаясь только за счет того, что его лапа все еще хваталась за ремень. Кожаная полоса гудела от напряжения. Обычно причинить горгулье вред довольно сложно, но схватка камня, из которого состояло ее тело, и камней мостовой, помноженная на силу тяжести, могла разрешиться совсем не в ее пользу.

— Стй, — повторила горгулья, упрямо цепляясь за ремень.

Горгулью звали Водослей, и она служила в Городской Страже в звании констебля. Существо поняло это, едва коснувшись памяти занимаемого им тела.

Несколькими футами ниже по улице шли те, чью жизнь Существо намерено было оборвать. Оно могло бы решить обе проблемы разом. Достаточно было разорвать ремень. Что же его останавливало?

Веками Существо действовало, основываясь на чувствах и эмоциях, впитываемых им из жертв и носителей. Оно прекрасно было знакомо со страхом, с болью, яростью, ненавистью и отчаянием. У этих чувств нет полутонов, неудивительно, что сама концепция сомнения все это время была Существу недоступна, ровно как и то, что за любым сомнением должен следовать выбор.

Ремень лопнул с тихим глухим звуком, а констебль Водослей, выдернутый обратно на крышу могучим рывком, покатился по потрескавшейся от времени черепице. Когда вращение прекратилось, и констебль сумел, наконец, подняться на свое основание — Существо уже исчезло в ночной темноте.

Констебль Водослей задумчиво поскреб каменную голову, глядя на несколько капелек крови, оставшихся на черепках, а потом со всей возможной поспешностью потащил свое тело в сторону ближайшей клик-башни.

***

Мокриц фон Липвиг пил свой заслуженный полуночный кофе в небольшой забегаловке на Пекарной улице. Он очень старался быть незаметным. Этот был особый, тщательно выверенный сорт «незаметности», с ясностью и яркостью взорвавшегося фейерверка бросающийся в глаза всякому, кто просто решил бы пройти мимо. Той самой «незаметностью», не заметить которую просто невозможно. Мокриц ждал. И очень скоро ожидание его было вознаграждено.

— Господин фон Липвиг! — Вильям де Словв прислонил к стене треногу иконографа и поспешил к столику Мокрица, на ходу вытаскивая из кармана блокнот и карандаш.

Мокриц мысленно присудил себе несколько лишних очков за верный выбор места. Прятаться именно там, где тебя непременно, а главное, как можно скорее отыщут — это особый вид искусства.

— Господин де Словв, какая неожиданная встреча, — Мокриц весьма правдоподобно изобразил удивление, смешанное со смущением. Он не зря выбрал в качестве своей жертвы Вильяма, с Сахариссой подобный номер наверняка бы не прошел. По крайней мере, не прошел бы так легко.

— Позвольте пожать вам руку, ваша сегодняшняя речь на улице Мелких Богов была поистине восхитительна. Откуда вы узнали обо всех этих хищениях и прочих преступлениях Арше и Дрежедыра?