А ему и в самом деле хотелось поговорить о себе, и как только я спросил – его прорвало и понесло… Он толковал мне о своих планах, и главным в этих планах, оказывается, была газета, которую он мечтал создать здесь: газета для учителей и школьников, этакий главный советчик и главный штаб образования в городе, со всеми их проблемами затем, мол, и вернулся, застрявши, казалось, в районе навсегда, и именно теперь, когда открылись такие возможности. Я еще усомнился: не слишком ли многого он хочет? – и он мне ответил, что для детей ничего не может быть слишком много… Оказывается, он уже и деньги нашел на газету, и заручился чьей-то поддержкой, и желал непременно, чтобы и я тоже сотрудничал в ней непременно – «ведь это же, как, старина, ни суди – а благородная миссия!..» – а я шел, слушал его в пол-уха, думал про себя: «Какой, однако, молодец – сколько в нем энергии!» – а воображение мое все еще занимала эта женщина в снежном вихре…

Вернувшись, мы снова сели на кухне, налили еще, и он продолжил долбить меня своими планами, а я опять слушал кое-как, думая, скорее, о том, что вот все они: он, Надежда, да, наверное, все, кто слушал меня сегодня, – живут своей жизнью, своими заботами, и – никакого им дела до того, что говорил я… Зачем я сюда приехал?.. Было нестерпимо грустно; забытые гвоздики рдели теперь тоскливо, как на кладбище; пуста была табуретка, на которой сидела давеча Надежда, и тоскливо торчал погашенный свечной огарок…

Неожиданно в прихожей раздался звонок; мы переглянулись.

– Это пьяный сосед, – прошептал Арнольд. – С ним бывает: недоберет и приходит добавку клянчить… Ну его!

Подождали. Звонок повторился, а затем стал звенеть непрерывно. Хозяин вздохнул, проворчал: «Знает, гад, что я дома!» – и пошел в прихожую. Хлопнула входная дверь и послышался женский голос; тембр его был неуловимо знаком… Я встал и прошел вслед за Арнольдом.

– Посмотри, кто пришел! – посторонившись, обернулся он ко мне; перед нами стояла, виновато улыбаясь, Надежда – но в каком виде! Белый пушистый платок все так же кутал ее голову, но вместо шубы на ней теперь было куцее клетчатое пальтишко, а вместо щегольских сапог – какая-то стоптанная обувка.

– А полюбуйся, как ее разделали! – рассмеялся Арнольд.

– Не надо! – запротестовала Надежда, уворачиваясь.

– Нет, покажись! – он силой повернул Надежду лицом ко мне. Да я и так заметил, как у нее припух один глаз, хотя платок ее был повязан низко, до бровей.

– Кто это вас так? – удивился я.

– Муж разделал! – ответил за нее Арнольд. – Раздевайся! – скомандовал он ей и помог снять пальто; мы прошли на кухню и сели на свои места. И странно: гвоздики на столе снова зардели празднично.

Надеждин глаз заметно набрякал; вокруг него поползла синева; смущаясь, она прикрывала ее носовым платком; Арнольд принес чистое полотенце, намочил под краном и посоветовал ей прикладывать его как примочку.

– Не смотрите на меня, – попросила она. – Общайтесь, как будто меня нет, а я буду просто сидеть и слушать.

– А где ваша шуба? – спросил я, чтобы отвлечь ее от беспокоящего глаза.

– Шубе – конец, – вздохнула она.

– Как «конец»? – спросили мы с Арнольдом одновременно.

– Когда он меня ударил и стал обзывать, я решила уйти, – принялась рассказывать Надежда, возмущено фыркая, – а он выхватил у меня шубу и давай топтать; мне ее жалко стало, я отбирать кинулась – так он назло мне рукава оторвал и стал меня ими хлестать; я выскочила и – к соседке; это она мне дала старье… – рассказав все это, она заплакала.

– Ну вот, – мрачно вздохнул Арнольд. – А я ведь предупрежда-ал!

– Арнольд Петрович, не надо, и так тошно! – взмолилась она.

– На-ка, успокойся, – он налил ей вина. – Но знаешь что? Ты тоже виновата, так что иди и мирись! Не хватало еще, чтоб он заявился сюда с топором.

– Он что, вас постоянно обижает? – спросил я.

– Нет; но я знала, знала, что он такой! – дрожал ее голос.

– А ты его накажи, – предложил ей Альберт. – Уйди к подруге, или к матери, и никуда не денется – придет и извинится!

– Не придет, – покачала головой Надежда. – И я не вернусь.

– Да ты что! А дочка? – напомнил Арнольд. – Не дури, Надежда!

– Ладно, что мы все обо мне да обо мне? – кисло рассмеялась она. – Давайте о чем-нибудь поинтересней!.. – от нервного шока и оттого, наверное, что она пришла с холода, щеки и уши у нее пылали; сидя в пол-оборота ко мне, она отворачивала от меня свой набрякавший глаз. – И давайте снова зажжем свечу – этот свет просто ужасен!

Арнольд зажег новую свечу, и при ее слабом свете она почувствовала себя увереннее.

– У меня такое настроение, будто я лечу в тартарары! – вдруг заявила она. – Была бы гитара, так я бы для вас даже спела.

– Так за чем дело? Сейчас возьму у соседа! – вскочил Арнольд.

– Подожди! Твои соседи давно спят, – запротестовал я – что-то меня все это необъяснимо тревожило… Но возбужденного Арнольда уже было не отговорить – он ушел и через пять минут в самом деле вернулся с гитарой. Сел, сам попробовал звучание струн, настроил ее и передал Надежде.

Она долго примеривалась к ней, беря аккорды, вслушиваясь в них и подтягивая струны, а затем начала петь и уже не останавливалась, явно намереваясь изо всех сил очаровать нас пением… Исполняла она всё подряд: туристские, эстрадные, народные песенки, старинные романсы, – тихим, едва шелестящим голоском, бережно при этом воспроизводя мелодии и тексты, – и выходило это у нее довольно мило; она умела петь.

Единственное, что меня смущало – она, сама того не замечая, развернулась лицом ко мне, при этом уносясь взглядом своих зеленых глаз куда-то, куда нам с Арнольдом нет доступа: она была в озарении – она действительно летела! Но получалось, что пела она мне одному. Очень приятно, конечно, когда женщина окутывает тебя туманом своей влюбленности и ты слегка одурманен ею; только перед хозяином неловко: сидит и ерзает, словно при чужом объяснении в любви.

– Нравится? – прерываясь, спрашивала она меня.

– Да, – сдержанно отвечал я.

Она поднимала глаза к потолку, напрягая память, и говорила:

– Еще такая есть, – и пела дальше – будто отдавая все-все, что имела. Потом отложила гитару и стала массировать пальцы.

– Ну, Надежда, ты сегодня в ударе! – с восхищением, но не без усмешки сказал Арнольд. – Я тебя такой не знал!

– О, я еще и не такой умею быть! – простодушно рассмеялась она.

Мы помолчали.

– А давайте знаете что? – загорелась она снова, только чтобы не было молчания. – Читать стихи по кругу, и – кто выиграет!

– Чьи стихи? – спросил Арнольд.

– Какие хотите: свои, чужие!

– Нет, – сказал Арнольд, – я пас. Пойду лучше расстелю постели.

Мы с Надеждой недоуменно переглянулись: как он собирается нас укладывать?.. Но он ответил на наше недоумение:

– У меня, конечно, не люкс, но места хватит всем: Надю – на диван, тебя, – кивнул он мне, – в кресло-кровать, я – на полу… Только вот что, – он теперь стоял в дверях, как бы демонстративно отделяя себя от нас. – Схожу к сестре – она тут недалеко живет – попрошу еще одеяло…

Кажется, то была хитрость: сбежать от нас, – он, наверное, решил, что мы с Надеждой не будем возражать? Однако я возмутился:

– Извини, – сказал я, поднимаясь, – но я не затем сюда ехал, чтобы выживать тебя из квартиры! Иди к сестре, а я возьму такси и поеду к товарищу. А Надежда пусть остается.

– Я не хочу, я боюсь! – тотчас возразила она, глядя на нас обоих с недоумением, подозревая какой-то заговор; затем посмотрела на меня умоляюще. – У меня подруга есть; увезите меня к ней! Пожалуйста!

– Хорошо, – согласился я. – Одевайтесь, поехали.

Снегопад на улице кончился, ветер совсем стих. Стояла глухая, но светлая от снега ночь: ни прохожих, ни автобусов; редкие машины проносились мимо, разбрызгивая кашу из сырого снега и не обращая внимания на наши поднятые руки. Я предложил идти вперед и пробовать останавливать машины по пути. Мы пошли, и всё шли и шли, настолько увлекшись разговором, что забыли и про сумки, которые оттягивали нам руки, и про машины; я рассказывал ей, как живу в деревне, какой там снег и какие звезды.