Александр Астраханцев
Ты, Тобою, о Тебе
Роман
Еще признак любви: человек щедро отдает все, что может, из того, в чем раньше отказывал, словно это его одарили и об его счастье стараются, и все это для того, чтобы проявить свои хорошие качества и вызвать к себе внимание. Сколько скупых от того расщедрилось и угрюмых развеселилось, и трусов расхрабрилось, сколько равнодушных и неряшливых прибралось, и бедняков украсилось! Сколько людей в летах омолодилось, сколько безупречных опозорилось!..
Ибн-Хазм. Ожерелье голубки (ХI в.)
Любовь, любовь – гласит преданье
Союз души с душой родной
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой.
Федор Тютчев
Любовь – это временное сумасшествие
Артур Шопенгауэр
Часть первая
1
Что есть человеческая жизнь? Не есть ли она – цепочка нелепых случайностей? Бывают люди, что живут по задуманному плану; но не они, не они мои герои; мои герои – люди простые, живущие случайными поступками, иногда нелепыми, – а потом сожалеющие о них…
* * *
Жил-был на свете простой человек с простой фамилией: Иванов. И были у него жена и сын.
Иванов – это, в принципе, я сам. Или кто-то иной? Нет, все-таки и я тоже… Впрочем, к персонажу, которого играю в жизни, т. е. к себе внутри себя, к главному в себе, отношусь вполне серьезно. Хотя и не без юмора. Правда, не могу сказать, что люблю его безмерно.
Были у моей жены в юности фиалковые глаза и русая коса с черным бантом; я любил тогда носить ее на руках, а друзья были, точно так же, как и я, в нее влюблены и прозвали ее – за то, что она из всех выделила меня – Ивановочкой. С тех пор многое на свете изменилось: и страна, и жизнь, а сама Ирина после рождения сына стала крупней статью и ростом: включился, видно, фактор позднего созревания. Сын стал студентом. Один я не менялся. И она стала часто мне выговаривать:
– Ну почему ты такой простой, Иванов? У нас маленькая квартира, у нас нет машины, у нас вечно нет денег! Можешь ты хоть заработать достаточно, чтобы я не считала эти проклятые рубли?
– Как я заработаю? Я же филолог, – отвечал я, потому что я и в самом деле филолог, а они, как известно, зарабатывать не умеют.
– Ну почему ты не начальник, не директор? – хныкала она. – Организуй что-нибудь, стань начальником – посмотри, что кругом делается: все, кто хочет заработать, теперь с деньгами!
– Я не умею, – отвечал я.
– Ну, почему ты такой? – презирала она меня и отказывалась готовить ужин: – Вчерашнее доедай в холодильнике!
Сама она, боясь полноты, ужинала лишь яблоком и пустым чаем.
* * *
Лежать плашмя на грязно-сером илистом дне – скользко и противно; глаза, съехавши на одну сторону, смотрят вверх; сквозь толщу воды видно желтое размытое пятно солнца, через которое бежит рябь, и сверкание там, на поверхности, солнечных зайчиков. Между дном и поверхностью воды в зеленоватой толще снуют юркие тени – рыбешки. Трудно дышать – рот перекошен, в нем полно воды; чтобы экономить силы, надо лежать неподвижно, нежась в слабых солнечных бликах… Там, наверху, вдруг надвинулась большая черная тень, а по бокам две тени поменьше равномерно опускаются с плеском и опять исчезают; глухо – голоса. Отсюда, из глубины, та жизнь, что наверху, кажется всего лишь рябью на поверхности глубоких вод… Но плеск, голоса и тень, что заслонила солнце, беспокоят – хочется уплыть из-под нее; приходится ворочаться неподатливым телом, грести слабыми плавниками, и усилия вознаграждаются: тело отрывается от дна, тихонько разгоняется и парит в воде; странно видеть себя со стороны: нелепым, беспомощным и одиноким в холодном мраке, над жидким текучим илом, в котором до скончания века надо искать себе пропитание; немой рот забит водой, а взгляд снизу вверх, на солнце, на серебристые блики сквозь толщу воды удручающ и безнадежен…
Просыпаюсь и сквозь морок сна с усилием продираюсь в реальность. Рядом – мягкий бок, горячий под одеялом, и сонное дыхание. Кто это? Фу ты, да это же Ирина! И сразу – ужас: почему я здесь, в этой постели, в этих стенах; кто я, зачем?.. Чтобы определиться в пространстве, судорожно хватаюсь за ее плечо.
– М-м, – бормочет она сквозь сон: – Что, храплю?
– Да нет, так.
Повернулась спиной и снова сонно задышала.
Наскоро, чтоб не забыть, собрал воедино куски сна: с чего он начался? Вереница видений ускользает, не хочет вплывать в сознание; ясно – только конец… Вспомнил холодную воду и текучий ил – и зябко вздрогнул.
За окном уныло гудит в балконных решетках ветер. Снова рукой – к спасительному, горячему плечу. Ладонь скользит по изгибу мягкого бока, по бедру под тонкой ночной рубашкой. Мгновенный импульс желания. В нем тонет все, с чем я проснулся.
– Ивано-ов! – хриплым со сна голосом кричит она недовольно. – Не приставай, спать хочу!
Убрал руку, прикусил губу. Когда-то такие прикосновения вызывали у нее трепет кожи. Обида, набухнув в горле, медленно растворяется горечью в крови и растекается по телу.
Странный сон. Но почему – камбала?..
Резко – звон будильника. Ирина – ближе к нему; не глядя, протягивает в темноте руку, выключает трезвон и затихает… Я снова сжал ее плечо. Недовольно стряхнула руку: «Отстань!»
Поднялся, накинул халат, прошел на кухню, налил в электрочайник воды из-под крана, включил и встал у окна. Утром, пока в квартире тишина, а на улице темно, хорошо постоять вот так, приходя в себя и глядя на город – из кухонного окна далеко видно. Этот каждодневный утренний переход от сна к яви требует времени и усилий… В доме напротив по одному, по два вспыхивает в окнах свет, будто кто-то нажимает кнопки иллюминации, и за каждым – своя жизнь и своя маленькая драма. Сколько их!..
Но почему все-таки – камбала?.. Где-то читал: цветные сны – сны неврастеников. Но у меня они с детства цветные!..
Однажды в детстве видел во сне летящий самолет с сотней жужжащих пропеллеров вдоль крыльев, занявший собой все небо, от края до края, а по серебристому фюзеляжу – окошечки с золотыми ободками, и в них – как в окнах домов – красные герани в горшках, а из-за цветов смотрят люди, как я стою внизу, на зеленом лугу, почесываю одну босую ногу о другую и машу рукой, и они машут мне в ответ, и я ликую оттого, что хоть я и стою один – а совершенно незнакомые люди радуются тому, что я есть…
Почему всплыл в памяти самолет?.. Ах да, камбала!.. Тоже полет, только – в холодной зеленой воде… Такая вот петля длиной в полжизни.
Чайник тихо запел. Голова прояснилась. Вспомнилось, как в январе, в ужасном состоянии: простуда, голова трещит, в сердце боли, – поплелся в поликлинику. Особенно эти боли напрягли: казалось, заболел чем-то неизлечимо, нервничал и грубил врачам. И участковая врачиха, не найдя ничего серьезного, сердитая оттого, что нервничаю и грублю, произнесла мерзкую фразу: «По-моему, у вас кризис сорокалетия – вам к невропатологу надо».
Не пошел я ни к какому невропатологу, а лишь возненавидел ее… Только формула застряла в мозгу и требовала разрешения. По некотором размышлении понял: со мной и в самом деле что-то странное; впрочем, решил я, это, скорее, от погоды, от усталости и раздражения перед чужой непобедимой глупостью. А еще, – мысленно добавил я теперь, глядя на город, – такое бывает еще, когда два взрослых существа, запертые в одной квартире, съедают запасы собственных душ и принимаются друг за друга…
