И я ушел, Мэри, ушел даже с какой-то странной радостью. Конечно, я не забыл про Фелисити, но она стала для меня лишь странным, далеким отголоском прошлого. С тех пор у меня было много любовниц в Нью-Йорке. От шлюх до вдов. Я стал играть на скрипке, а играл я, не хвастаюсь — очень хорошо, меня даже приглашали в приличные дома, не зная, кто я такой. Мою смекалку и ловкость рук заметили местные преступники и предложили примкнуть к ним. А что? Когда-то это казалось мне прекрасной мыслью. Я ведь был авантюристом, такая жизнь веселила меня. Но шли годы, я начинал понимать, что это не мое. Я выглядел, как они, делал то, что делали они, но не был одним из них. Близких и доверительных отношений у меня никогда не было. Мы, Мэри, как ни крути, другие. Нас растили в совершенно иных условиях, с молоком матери к нам пришел менталитет, совершенно противоположный здешнему. Ты можешь отрицать это, но твой образ мысли никогда не сможет измениться. Мы — чужие, как бы печально это ни было.

Мэри уже не хмурилась, она сидела и с удивлением слушала, немного приоткрыв рот, обнажив резцы.

— Что стало с вашей семьей, Джеймс? — спросила она, окончательно обмякнув в кресле.

— Хорошим был бы и вопрос, что стало со мной. Матушка умерла через одиннадцать лет после того случая. Говорят, после моего отъезда она стала еще более нервной, грустной, часто плакала. Отец делал вид, что злился, но в глубине души ему было больно из-за того, как он обошелся с собственным сыном, единственным наследником. Душой он хотел бы простить меня, но никогда бы не сделал первый шаг. А я и не хотел думать о нем и о его возможном раскаянии. Однажды попробовав жить без законов, без ограничений, я не мог насладиться свободой. И вот, спустя несколько лет после смерти мамы, о которой я тогда не знал, мне пришло письмо. Отец немногословно просил приехать. Писал, что ему нездоровится. Ну, что я сделал, уже не юноша, а муж? Бросил бумажку в камин. И уже после того, когда начался раздел наследства, я получил известие о смерти обоих моих родителей. И маленькую записочку от Фелисити. «Папа просил тебя на смертном одре. Хотел переписать завещание, если увидит сына. Как низко с твоей стороны было отказать ему в этом».

Ничто не могло ранить меня глубже, давно затянувшаяся язва дала о себе знать. Вот тогда-то я впервые и почувствовал отвращение к жизни, которой я упивался многие годы. Но вернуться обратно я уже не мог, было слишком поздно. Не было поздно все долгое время, даже после гибели мамы. Тогда я должен был возвратиться на место, которое было мне уготовано судьбой.

— Вы все еще любите Фелисити?

— Конечно, — сухо усмехнулся Джеймс. — Но со временем я понял, что-то, что мы считали любовью мужчины и женщины должно было быть любовью брата и сестры. Наши чувства были основаны на общности, им не суждено было перерасти во что-то другое, если бы не досадное стечение обстоятельств. Мне очень стыдно перед ней и, Мэри, зачем я пришел — я хотел сказать, что, даже если тебе покажется, что ничего не вернуть, осколки не сложить в единую мозаику, что ты застряла в обществе и мире, в который тебя занесло случайно, дуновением ветра, и теперь никогда не выберешься из него — неправда. Ты молода, все пути для тебя открыты. И то, как с тобой обошелся здешний свет, не распространяется на другие страны или даже другие штаты. Я не говорю тебе бежать и знаю, что ты этого не сделаешь, сейчас точно. Просто, дитя, знай, придет время, когда тебе придется думать об этом. Скоро ли или нет — знает лишь Господь Бог. А я ухожу. Мы видимся в последний раз. Прощай.

Каррингтон встал, внешне дряхлый, держась пронизанными венами руками за спинку кресла, но Мэри заметила, что лицо его преобразилось. Больше не было выражения язвительности на лице. Перед ней был обычный седой мужчина, чрезвычайно уставший от жизни. Он больше не внушал страх, он мог вызвать лишь сочувствие. И Мэри, забывшая про то, что терзало ее до прихода Скрипача, соскочила со своего сиденья и бросилась ему наперерез. Схватила мужчину за запястье и посмотрела в глаза, уже не такие серо-мутные, но выразительные, прозрачные, как льдинки.

— Джеймс! Куда Вы? — воскликнула она, дрожа от душевного волнения. Перед ней только что раскрылась душа, раскрылась и, кажется, частично обрела покой.

— А ты еще не поняла? К Фелисити. Домой. Прощай, Мэри, я буду скучать по нашим разговорам, — он улыбнулся немного вымученно и легонько пожал девушке руку.

— Я верю, что… что еще не все потеряно. Удачи, спасибо! — в сердцах почти крикнула она вслед, прощаясь с этим удивительным грешником.

Остаток дня она думала о сказанном. А ведь их судьбы действительно были чем-то похожи. Только у Джеймса любовь была не по ту сторону баррикад. «Значит, у меня будет свой, особый путь», — решила Мэри спустя часы размышлений. Эта мысль про особый путь напомнила ей о суровом настоящем. Она хлопнула себя ладонью по лбу. Ведь завтра, уже завтра, на рассвете…! Билл сказал не появляться, но это так глупо — просидеть дома, пока история вершится на улицах города. Мэри грызла ногти, как маленький ребенок, не замечая того, всю ночь бодрствовала, находясь в странном промежуточном состоянии между сном и деятельностью. Она не помнила, что решила в итоге, но, судя по тому, что оделась в тот самый полумужской костюм, зацепив за пояс ножны, Мэри явно собиралась ослушаться наказа Мясника.

Девушка очнулась на кровати. Разомкнула болезненно слипшиеся веки.

— О боже, я уснула… — простонала она. Мэри посмотрела на окно, прикрытое прозрачными занавесками. Какая-то деталь на первый взгляд смутила ее. Что же? Солнце. — Дьявол! Как! Рассвет!

Дальше все происходило стремительно. Она стрелой пролетела по лестнице, чуть не сбив Дэйзи, почему-то очень напуганную, чего, конечно же, девушка не заметила.

— Куда Вы, мисс? Постойте, там опасно! — воззвала к ней старая служанка, не удостоившись даже толики внимания.

Мэри уже во весь опор мчалась по улицам. В городе было что-то не так. Она слышала крики, звон, выстрелы, но почти не обращала на них внимания. Лишь выскочив на перекресток, отделяющий ее район от дороги, ведущей на Пять улиц, Мэри поняла. Перед ней была толпа людей, яростных, злых, оборванных. Они напирали на полицейских, вдавливая их в узкий квартал, а те могли лишь обороняться, имея при себе слабое вооружение. И через эту бойню ей надо было пробраться. Птичка, набрав в легкие как можно больше воздуха, побежала, побежала сломя голову. Она почти миновала опасный участок, но тут ее кто-то толкнул. Девушка с глухим звуком упала наземь, сбитая на бегу, сильнейшая боль пронзила плечо. Она поднялась на руке, разбитой до крови, чтобы увидеть, как к ней, не спеша, направляется какой-то бородатый тип в лохмотьях с ножом. Как же жаль, что под рукой не было пистолета.

Оглушенная внезапным нападением, Мэри не сразу сообразила, что к чему. Но по нахальной улыбке наступающего можно было прочитать его намерения. К сожалению, беспорядки, вызванные даже благородными мотивами, вроде тех, что устроили французские революционеры, сражавшиеся за свободу, неизбежно привлекают таких людей. Стервятники, думающие о том, как бы утолить свои потребности во время всеобщей неразберихи. Пока львы или гиены дерутся меж собой, впиваясь острыми клыками друг другу в глотки, рыча и стеная, птицы, обычно жалкие, с убогим оперением и голой шеей, приобретают устрашающий вид, парят над полями битвы, разрезая воздух своими могучими крыльями и исторгают чудовищные звуки радостного, победного клича, гласящего — сегодня есть, чем поживиться. А потом, только мир воцарится в саванне, они снова приобретут ничтожный вид, усядутся на толстые голые ветви деревьев, изнемогающих от жажды и будут ждать, затаившись, сгорбившись, лишь черные, как бездна, глаза будут блестеть во тьме ночи, временно принесшей покой другим зверям. И их много. Мисс Грей не повезло встретиться с одним из них.