В ближайших к входной двери комнатах жила чета Вулкановых: Катя и алкоголик Сергей. Катя была намного старше Сергея и проводила жизнь в тщетных попытках отучить его от пьянства. Однажды она решила, что ему может помочь какое-нибудь коллекционирование. Супруги стали собирать спичечные этикетки, но это средство оказалось слишком слабым. Катя была не лишена некоторой доли кокетства. Понаблюдав за тем, как одевается моя мама, она объявила на коммунальной кухне, что ничего хитрого тут нет и она может выглядеть ничем не хуже. Для этой цели она купила голубые носочки с зеленой каемочкой и белый нитяной вязаный берет. Надев все это, она ощутила себя на вершине элегантности и больше о своей внешности не беспокоилась. Уже после нашего отъезда Сергей повесился в дровяном сарае, а Катя умерла от ожогов, сунув голову в горящую духовку.

В 1960 году папе наконец дали трехкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке на проспекте Мира, дом 188. Мама ликовала. В день переезда она первая покинула нашу коммуналку, сказав, что ее ноги больше там не будет. Она действительно больше ни разу не зашла в нашу бывшую квартиру. Мы постепенно перетаскивали все наше барахло, а мама вошла в пустую новую квартиру, бросила в угол шубу, села на нее и руководила нашими действиями из этого командного пункта. По-моему, после 43-летнего кошмара коммунальной квартиры это более чем скромное жилище доставило ей гораздо больше радости, чем великолепная (по тем временам) квартира на Фрунзенской набережной, куда мы переехали через восемь лет. При переезде с Покровки мама стремилась взять с собой в новую жизнь как можно меньше вещей из старой квартиры. Мы с папой ее понимали и не очень сопротивлялись, когда в сарае были оставлены подшивки популярного в начале века журнала «Живописная Россия», тома Брэма «Жизнь животных» и атласы по античной истории. Единственной позицией, по которой мы проявили полное единодушие и принципиальность, была энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Все 80 с лишком томов были перевезены сначала на проспект Мира, а потом и на Фрунзенскую набережную. До сих пор они являются для нас ценнейшим источником информации, вполне способным конкурировать с Интернетом.

На дне одного из глубоких ящиков старинного поставца лежит суконная детская кофточка с аппликацией в виде маленькой обезьянки. История этой скромной одежки связана с историей маминой семьи.

У маминого отца, Матвея Иосифовича Миримова, на центральной улице в Казани был магазин головных уборов и при нем мастерская. В этой мастерской изготавливали в основном меховые шапки и форменные фуражки, которые в то время должны были носить многие: от гимназистов до чиновников различных ведомств. Самым трудным элементом фуражки считалась узенькая выпушка (цветной кантик между околышем и тульей и по краю тульи) шириной не более 1–2 мм. Шили эту выпушку, разумеется, вручную, и по тому, насколько она была ровной, судили о качестве работы. Мой дед и его двоюродный брат, который тоже был мастером по изготовлению фуражек, устраивали время от времени соревнования, у кого ровнее получается выпушка. По семейному преданию, побеждал большей частью наш дедушка. Впрочем, возможно, что в семье его кузена на этот счет придерживаются другой точки зрения. Во всяком случае, и у того, и у другого работа шла хорошо. В мастерской деда трудились несколько рабочих, а в магазине за кассой сидела моя бабушка Мария Ефимовна – элегантная блондинка с голубыми глазами, что также немало способствовало успеху предприятия.

Семья Миримовых располагалась в большой, хорошо обставленной квартире в Александровском пассаже. На камине стояли черные мраморные часы, показывавшие не только время, но и дни недели, и дату. Они сохранились, но, несмотря на все наши усилия, ходить не желают. У детей – Веры (моей будущей мамы) и ее младших братьев Лёвы и Гриши, была гувернантка немка Маргарита Рудольфовна. Детей водили в частный детский садик. С ним связан драматический эпизод: из передней была похищена мамина новенькая котиковая шубка. Пришедшая за ребенком Мария Ефимовна, не устроив никакого скандала, завернула дочку в пальто, которое одолжила директриса сада, и отвезла ее домой. Лет через двадцать пять мама встретила эту директрису на какой-то педагогической конференции. Сначала директриса никак не могла вспомнить свою бывшую воспитанницу, но, когда в разговоре была упомянута украденная шубка, сразу подобрела и сказала: «Какие у тебя благородные родители!»

Кофточка с обезьянкой

Матвей Иосифович и Мария Ефимовна Миримовы, 1907

Маме 1 год

Эта идиллия закончилась в 1918 году, когда в Казани окончательно утвердилась власть большевиков. И хотя дед был первым, кто наладил в городе изготовление буденовок, он разделил участь всех «богачей»: магазин и мастерскую опечатали и объявили, что отныне все принадлежит народу. Тем не менее под покровом ночной темноты с черного хода, который опечатать не догадались, настоящие хозяева все-таки ухитрились вынести и припрятать у многочисленных родственников несколько штук сукна и кое-что из мехов. Дедушку выслали, предварительно экспроприировав все, что было ценного в квартире. При этом дележ добычи происходил тут же, на глазах у детей. Победившие пролетарии рассовывали по карманам золотые часы, цепочки, брошки, выронив только одну из дедушкиных запонок. Эта запонка была изготовлена в виде первой буквы дедушкиной фамилии – «М». Дед оставил ювелиру свою подпись, и тот в точности воспроизвел «М» из золота и мелких хризолитов. Позже одинокая запонка была преобразована в брошку.

Маме 2 года, (котиковая шуба, по-видимому, еще не сшита)

Вера, Лёва и Гриша Миримовы с Маргаритой Рудольфовной, 1914–1915 годы

Выпускной класс экспериментальной школы при Казанском университете. Первая справа сидит – Евгения Гинзбург, третья справа сидит на земле – мама, 1928

Из Казани все семейство – бабушка и трое детей – в конце 1920-х годов вынуждено было уехать. Мама успела к тому времени окончить школу в Казани. Это была просуществовавшая очень недолго экспериментальная школа при Казанском университете. Там преподавали университетские профессора, а обществознание вела Евгения Гинзбург – мать Василия Аксенова и автор известной книги «Крутой маршрут». Некоторые предметы вообще отсутствовали. А профессор химии пришел в класс, увидел своих будущих учеников и, сказав: «Я этих сопляков учить не буду!», развернулся и ушел. Так мама и прожила всю жизнь, ничего не зная об этом предмете, но большой ущербности, по-моему, от этого не чувствовала. Школу закрыли после того, как Луначарский назвал ее «буржуазной заводью».

Поступить в вуз в Казани маме не удалось, поскольку она честно написала в анкете, что происходит из буржуазной семьи. Наученная горьким опытом, она уехала в Ленинград и поступила там в институт иностранных языков им. Герцена, слегка скорректировав свое происхождение. Приняли ее сразу на второй курс в связи со свободным владением немецким, закрыв при этом глаза на несоответствие этого факта с пролетарским происхождением. Иногда «буржуйская» закваска все-таки давала себя знать, и однажды мама неосмотрительно пришила к своей повседневной кофточке белый воротничок, за что и была «прохвачена» в институтской стенгазете. Поступил в институт и дядя Лёва, а баба Маня с младшим сыном приютилась в деревенской избе где-то в Подмосковье.