Но ничего не будет, потому что Кай мягко накрывает моё полуголое тело пледом и выходит вон. Как только мои уши фиксируют едва слышный щелчок закрывшейся двери, руки с остервенением сбрасывают бережно расправленный другими руками плед.

А в ушах звенит: «мне жаль, что тебе пришлось это пережить».

Решаю пару часов поспать и выставляю будильник, потому что в три часа дня у меня урок рисования в студии. В студии, где преподаёт уроки живописи Ансель – парень из моего туманного и почти забытого прошлого.

Сон неумолимо накрывает сознание, отодвигая размышления о том, подпустила бы я к себе мужа, прояви он сексуальный интерес, или нет. Ответ так и не нашёлся.

Он имеет привычку неслышно подходить сзади, незаметно подкрадываться и смотреть. И ты сидишь, забыв обо всём, провалившись в процесс, растворившись в штрихах и линиях, слепо ведомый собственным изменчивым воображением, творишь и не замечаешь, как за тобой наблюдают. Я каждый раз вздрагиваю, обнаруживая тень за своей спиной, напрягаюсь, теряю настрой, а затем подолгу не могу его поймать.

Сегодня крайне непростой урок – обнажённая натура. Девушка модель – скорее всего, наркоманка. А впрочем, кто их сейчас разберёт? Нужно признать, тем не менее, что Ансель задаёт нам непростые задачки, каждый раз заставляя не просто расти, а совершать рывок на пределе возможностей.

Да, я узнала его сразу как вошла в эту студию. Семь лет его изменили, но главное осталось – странность во взгляде и молодость. Мы повзрослели оба, но он всё ещё намного младше меня.

Худое астеничное тело девицы разрисовано татуировками, продырявлено везде, где можно и где нельзя – пирсинг в носу, в двух местах на нижней губе, над правой бровью, в сосках, пупке и даже на гениталиях, которые закрыты в той позе, которую задумал Ансель, но свободно видны каждый раз, как наша модель нечаянно раздвинет ноги, а затем, словно опомнившись, сомкнёт их вновь.

Моя проблема – грудь, в сравнении со всем прочим она выглядит топорно, даже мультяшно. Мне удалось довольно хорошо прорисовать волосы и голову девушки, вернее, её профиль, вполне точно передать черты лица и рисунок татуировки на выбритой части от виска к шее, и даже каким-то чудом соблюсти пропорции плеча и предплечья, правильно выделить тенью ключицу, но вот грудь…

Рука Анселя впервые касается моей, чтобы направить мой карандаш туда, где ему место – к соску. Мои труды создали почти бесцветную ореолу, неживую, искусственную. Ансель надавливает на мои пальцы, заставляя грифель оставлять более плотный след, выделяя неровности, перенося на бумагу физическую неидеальность. На моих глазах недоработанная деталь приобретает выпуклость, цвет, насыщенность, соответствующие оригиналу, теперь сосок выглядит живым и… сексуальным. Он не растворён на окружности груди, как было у меня, а завершает её острую форму, становясь продолжением.

Теперь женщина на моём полотне выглядит возбуждённой, я бросаю взгляд на модель и только в этот момент осознаю, что происходит с девушкой. Она не только зарабатывает, позируя неумёхам, вроде меня, но и испытывает сексуальное удовольствие от десятков взглядов, полирующих её неординарное тело.

Тем временем, Ансель добавляет последние штрихи – небольшие выпуклости по краю ареолы – те места, где вероятнее всего, должны расти волоски.

– Истинная красота в деталях, – сообщает мне шёпотом, обжигая ухо и шею дыханием.

Ансель отпускает мою руку, и я со стыдом обнаруживаю, что хотела бы вернуть её обратно. Почти сразу маэстро приносит модели шёлковый халат, заботливо набрасывает на плечи и предлагает:

– Не хочешь передохнуть?

Та расплывается в улыбке и смотрит на Анселя не просто с интересом, а так, словно между ними что-то есть или, по крайней мере, когда-то было.

– Спасибо, Анс! Я бы не отказалась от сигареты и чашечки кофе, составишь компанию? – она поднимается, запахивая на своей ненормально тонкой талии халат и не отрывая от Анселя глаз. И не одна она: мои одногруппницы азиатки словно устроили соревнования по искусству флирта, а у меня беспроглядный недопуск.

– Ну разумеется! Как минимум, я обязан сварить тебе кофе! – отвечает главный петух нашего курятника.

Девица уверенным шагом направляется к двери, ведущей в комнату, из которой Ансель раньше выносил кое-что из своего личного художественного инвентаря или же появлялся с чашкой кофе в руках – скорее всего, там помещение, предназначенное для его отдыха.

– Продолжим через пятнадцать минут! – объявляет. – Для новичков: в холле и на втором этаже здания есть ресторанный дворик, там же найдёте Старбакс и Тим Хортонс. Отдохните, как следует, перед последним рывком!

С этими словами Ансель исчезает за дверью своей подсобки вместе с моделью. Я оторопело смотрю им вслед, пробуя на вкус неожиданно пакостное чувство, похожее на ревность.

Стыдно это признавать, но именно сегодня я хотела бы оказаться на месте татуированной девицы. За месяц наших художественных сеансов молодой человек из моего прошлого ни разу не предпринял попытки приблизиться ко мне на расстояние большее, нежели то, которое положено ученику и учителю. Однако в его взгляде всегда есть даже не намёк, а призыв – он как будто зовёт, но на этот раз хочет, чтобы первый шаг сделала я.

А для меня это нечто из области фантастики: я принадлежу к числу тех женщин, опыт флирта которых однажды начался и закончился на человеке, ставшим и являющимся по сей день мужем. Иными словами, даже если бы мне захотелось сделать этот шаг, я попросту не знаю, каким он должен быть.

Тим Хортонс я с некоторых пор ненавижу, поэтому моим единственным выбором оказывается Старбакс. К тому моменту, когда я, выстояв очередь сперва в кофейню, а за ней в лифт, возвращаюсь в студию, натурщица уже сидит на своём месте и позирует будущим художникам.

Стараясь не шуметь, я открываю стеклянную дверь студии и тут же наталкиваюсь на недовольный взгляд маэстро. Он ничего мне не говорит, возвращает своё внимание молодой азиатке, объясняя ей, как исправить ошибки и не допустить их вновь.

Обычно я впускаю опоздавших студентов на свои лекции, но всегда делаю замечание, поэтому молчание Анселя вносит ещё больший резонанс в моё восприятие происходящего. Смотрю на часы: я опоздала на двадцать семь минут, и у меня осталось меньше часа, чтобы закончить свою версию портрета обнаженной натуры. Я смотрю на изображение и не знаю, плакать или смеяться, потому что художник из меня безобразнейший. Это более чем очевидно теперь, когда во всей мазне только одна грудь модели выглядит так, как должна выглядеть, а всё остальное…

Я понимаю, что больше ничего сделать сегодня уже не смогу. Сворачиваю свою работу и, не раздумывая, отправляю в мусорное ведро. Мои одногруппницы–недохудожницы смотрят на всё это ошалевшими глазами, пребывая в шоке от подобной дерзости, и только лицо преподавателя выражает невозмутимое спокойствие:

– Прошу прощения, сегодня не мой день, – заявляю почти с вызовом. – В следующий раз, может быть, получится лучше.

На уроках рисования настоял мой терапевт. Я долго упиралась, но, в конце концов, сдалась, не выдержав напора её профессиональных доводов. Все дело в том, что я, в некотором роде, ненавижу кисти, краски, грифели разной плотности и твердости, бумагу и холсты, потому что единственный в мире человек, вызывающий у меня пугающе стойкую неприязнь был и остаётся художницей.

Дженна. Её так называемые работы повсюду: едва ли не в каждом помещении в офисе моего супруга, в доме его матери, даже в нашем доме до того момента, как я, не выдержав, сняла их и скинула в чулан. Ещё и тряпкой завесила, чтобы не видеть.

– Посмотри, как это прекрасно! Не верится, что подобное может быть создано всего лишь рукой человека, пальцами, умеющими держать карандаш! – восхищался мой супруг очередным творением своей соратницы.

– Угу, – соглашалась я, ведь моя личность выше мещанства, ревности, я «над» этим. Этим всем.