– И?.. – подстегивает Олли.

– Я сразу перейду к делу, – говорит Саймон. – У нас пока нет всей информации, причину смерти все еще расследуют. Нам известно только, что сегодня после пяти вечера соседка вызвала полицию и сообщила, что видела через окно неподвижное тело вашей матери. К тому времени, как полиция вошла в дом, она была мертва уже несколько часов.

– Да, но что послужило причиной? – Олли не может скрыть разочарования в голосе. Я протягиваю руку и накрываю его ладонь своей.

– Мы будем знать наверняка, только когда получим результаты вскрытия, – говорит Саймон. – Но были найдены вспомогательные средства, а также письмо, которое указывает на то, что ваша мать, возможно, покончила с собой.

В наступившей тишине я ловлю себя на том, что подмечаю каждую мелочь: слабый шорох дождя за стеклом и блеск пота на висках полицейского, муху, застрявшую между занавеской и окном, и бешеную пульсацию крови у меня в голове.

– Я понимаю, для вас это, наверное, шок, – говорит Стелла.

– Да, – отвечаю я.

Я сосредотачиваюсь на Олли, который странно спокоен. Я обнимаю его, вожу ладонью по спине быстрыми ритмичными кругами, как я делаю с детьми, когда они падают и ушибаются. И все равно он застыл, словно вообще не способен пошевелиться.

– Вы уверены? – наконец спрашивает он. – Что она…

– В письме совершенно ясно говорится, что она решила сделать. И… вспомогательные средства, вероятно, были куплены заранее, что указывает на то, что это не было спонтанным поступком.

Олли внезапно встает и целеустремленно делает несколько шагов в одну сторону, потом в другую. Затем внезапно останавливается как вкопанный.

– Какие вспомогательные средства вы нашли?

– К сожалению, в настоящее время мы не вправе разглашать эту информацию. Пока коронер не вынесет постановление о том, что это самоубийство, мы должны рассматривать это как потенциальное убийство…

– Потенциальное?.. – Олли открывает рот, но, похоже, не может закончить фразу.

– Просто мы не можем этого исключить, пока не получим соответствующих распоряжений. Я понимаю, что такое непросто услышать.

Саймон держится компетентно и профессионально, но мне трудно воспринимать его всерьез. Он так молод. Что вообще он способен понять о жизни и смерти, с таким-то молодым, без морщин лицом?

– Вы не можете назвать причину, по которой ваша мать могла бы лишить себя жизни? – спрашивает Стелла. Она смотрит на Олли, но время от времени бросает взгляд на меня, как будто украдкой. – Может, у нее была депрессия? Может, она страдала от психической или физической болезни?

– У нее рак груди, – говорит Олли. – Но рак был в начальной стадии. Она бы не покончила с собой. Я в это не верю.

Олли роняет голову на руки. Но мгновение спустя, когда в окно бьет свет фар, он снова поднимает голову. К дому подъезжает машина Патрика.

– Они здесь, – без нужды говорю я.

– Откройте, – просит Стелла.

Мы с Олли идем к двери. Патрик выбирается с сиденья водителя, над крышей машины возвышаются его голова и плечи. Он обходит машину, чтобы открыть Нетти дверцу, но она не спешит выходить. Когда она наконец появляется, это шок. Ее лицо осунулось, глаза ввалились. Я всего несколько недель с ней не виделась, но за это время она, должно быть, похудела килограммов на двенадцать.

– Нетти, – произношу я, когда она поднимается по ступенькам. – Я… мне… так жаль.

– Спасибо.

Она не поднимает глаз, поэтому, когда Олли обнимает ее, это застает ее врасплох. Возможно, из-за неожиданности она ему позволяет. Патрик держится в нескольких шагах позади, здоровается со мной коротким кивком.

Я поворачиваюсь и иду назад в дом.

Внутри Саймон и Стелла негромко переговариваются, собирая кружки. Я проскальзываю в ванную. Игрушки для купания разбросаны по всему полу, а детские зубные щетки выстроились в ряд на туалетном столике, все еще перепачканные зубной пастой, потому что мы забыли их помыть. Я смываю пасту и ставлю щетки назад в пластиковый стаканчик, где им место. Затем я открываю шкафчик под раковиной и вытаскиваю старое желтое полотенце, такое застиранное, что я держу его только для тех случаев, когда требуется старое полотенце – вытереть пол, почистить ботинки или собрать рвоту. Олли, конечно, не понимает смысла старых полотенец и всегда умудряется вывесить именно его на всеобщее обозрение, когда у нас гости. Но все это, конечно, несущественно, потому что Диана мертва.

– Люси? – зовет из соседней комнаты Олли. – Люси? Где ты?

– Минутку, – кричу я и прижимаю к лицу желтое полотенце, чтобы никто не услышал, как я плачу.

ДИАНА

ПРОШЛОЕ…

– Ах вот как, ты вчера познакомилась с его новой девушкой, – говорит Джен. – Как все прошло?

Кэти, Лиз, Джен и я сидим на террасе «Бэтс», за спиной у нас расстилается сине-зеленая вода. Мы заказали морепродукты, большое блюдо нарезанной тонюсенькими ломтиками картошки фри и бутылку шампанского «Буланже» – все это чрезвычайно приятно и ужасно претенциозно. За правым плечом Джен парит чайка, с интересом присматриваясь к картошке.

Я поднимаю руку, чтобы заслонить глаза от солнца, и замечаю, что приятельницы пристально смотрят на меня.

– Да, давай, Диана, рассказывай, – просит Кэти.

Подруги подаются вперед, и я чувствую толику неловкости, что очутилась в центре внимания. В то же время меня охватывает возмущение. Одна из причин, почему я выбрала именно этих женщин – жен друзей Тома, – заключается в том, что они обычно слишком поглощены собственными делами, чтобы проявлять интерес к моим, а если на свете и есть что-то, что я от всей души ненавижу, так это когда другие суют нос в мои дела.

– Да, я познакомилась с Люси, – неопределенно отвечаю я. – Все было нормально.

Я делаю глоток. Сегодня первая среда месяца, время нашей обычной встречи в «Брайтон Бэтс». Когда-то такие встречи были ради собраний книжного клуба, и такая идея мне ужасно нравилась. Первой книгой, которую я предложила, была биография Клементины Черчилль, и я пришла в «Бэтс» с целым списком заранее подготовленных тем для обсуждения, но обнаружила, что никто не читал эту чертову книгу. В конце встречи никто не предложил другую, и с тех пор Джен стала называть нас «клубом напитков».

– Нормально? – Джен даже присвистывает. – О боже!

– Что значит «о боже»? – переспрашиваю я. – И что плохого в «нормально»?

– Слабая похвала хуже, чем вообще никакая, – бормочет Лиз.

– Ничего хорошего со слова «нормально» еще не начиналось, – соглашается Кэти.

Я не понимаю. С моей точки зрения, «нормально» – вполне подходящее одобрение для новой подружки сына. Что еще я могу сказать? «Полюбила» или «любовь», очевидно, слишком сильные выражения, и даже «понравилась» было бы преувеличением после одного проведенного вместе вечера – боже упаси меня быть одной из докучливых клуш, которые лебезят перед очередной девушкой сына, навязываясь в лучшие подруги, умоляя пойти вместе по магазинам или в спа-салон. С моей точки зрения, если Люси любит моего сына, а мой сын любит ее, то все нормально. Абсолютно нормально.

– Да ладно, тут ведь речь о Диане, – говорит Кэти, поднимая бутылку шампанского из ведерка со льдом. Обнаружив, что она пуста, она подает знак официанту принести еще одну. – На самом деле «нормально» – это очень высокая похвала.

Все хихикают, что меня озадачивает. Что такого плохого в «нормально»? Вот в чем проблема с новыми подругами. «Новые» тут, правда, натяжка, так как я дружу с Джен, Кэти и Лиз тридцать лет, но ничто не сравнится с подругами, которых знаешь всю жизнь, таких, которым ничего не приходится объяснять. Синтия поняла бы, что я имею в виду этим «нормально». Я до сих пор скучаю по Синтии.

– Ты веселую жизнь ей устроила? – спрашивает Кэти. – Спросила, каковы ее планы на твоего дорогого сыночка?

Почему, скажите на милость, всем так важно знать мое мнение? Считается ведь только то, что о ней думает Олли? В конце концов, какая разница, что о ней думаю я. По-моему, некоторые родители (включая Морин и Уолтера, моих собственных) слишком уж заставляют считаться со своим мнением. Я выросла католичкой, с матерью, которая пристально следила за всем, чем заняты соседи, а уж ее дети – особенно. Я давным-давно пообещала себе, что не буду такой. И в самом деле, я не буду.