В более современных библиотеках были музыкальные комнаты. А еще там были пластиковые столы, флуоресцентное освещение, кондиционеры, ярко окрашенные стены, и всегда много народу. Дине эти библиотеки казались холодными и негостеприимными, и она заходила туда, только если хотелось послушать музыку. Музыку она знала плохо. Несколько имен – Брамса, Моцарта, Шумана и Баха – она помнила с детства: тогда отец сажал ее на колени, включал приемник или ставил пластинку и говорил: «Музыка помогает забыть тревоги этого мира, правда?» И Дина серьезно кивала головой.
Пластинки в библиотеке она выбирала наугад, стараясь запомнить те, которые ей нравились, чтобы послушать их еще раз. Дело было не из легких: симфонии, концерты и сонаты отличались только номерами, перед которыми стояли буквы Op., или K., или BWV[17], и она не знала, что это значит. Если ей везло, она находила пластинку с именем, отзывавшимся в ее памяти, и, когда начинала звучать знакомая музыка, на какое-то время погружалась в прошлое, и ее пронзала боль узнавания, будто к ней возвращалась некая утраченная часть.
Дина и жаждала, и одновременно страшилась этих острых музыкальных переживаний. Блаженные минуты в музыкальной комнате сменялись безотчетным гневом при возвращении домой – к Нусвану и Руби. Самые болезненные ссоры происходили после прослушивания музыки.
Журналы и газеты упрощали дело. Из газет Дина узнала, что в городе есть несколько культурных центров, спонсирующих концерты и сольные программы. На многие представления, особенно местных коллективов или малоизвестных иностранных, вход был свободный. Дина стала тратить часть своих денег на концерты и выяснила, что они являются приятной альтернативой библиотеке. Исполнители, без сомнения, тоже были благодарны ей за присутствие в полупустых залах.
В фойе Дина жалась к стенам, ощущая себя лишней. Казалось, все вокруг хорошо знают музыку и исполнителей – с таким умным видом они разглядывали программки и что-то в них отмечали. Она не могла дождаться, когда распахнутся двери и тусклый свет скроет от чужих глаз ее невежество.
В концертном зале музыка не имела над ней той власти, что во время уединенных часов в библиотеке. Здесь музыка шла рука об руку с «человеческой комедией». Со временем Дина начала узнавать постоянных посетителей.
Один старик всегда засыпал на четвертой минуте после начала концерта; опоздавшие из вежливости обходили ряд, где он сидел, чтобы случайно его не потревожить. На седьмой минуте у старика сползали очки. На одиннадцатой (если произведение было достаточно длинным, и его не будили аплодисменты) рот старика приоткрывался и становились видны зубы. Дине он напоминал дедушку.
В первом ряду всегда сидели две сестры, обе на пятом десятке, высокие, худые, с заостренными подбородками, они хлопали невпопад, прерывая сон старика. Дина сама не разбиралась в сонатной форме, однако понимала, что пауза в музыке не всегда означает конец произведения. Она аплодировала, только когда это делал мужчина с козлиной бородкой, носивший очки в круглой проволочной оправе, – тот выглядел знатоком и всегда знал, когда нужно хлопать.
Еще один постоянный посетитель, занятный мужчина средних лет, всегда в одном и том же коричневом костюме, был знаком почти со всеми. В фойе он метался от одного человека к другому, крутил головой в разные стороны и убеждал, что их ждет замечательный концерт. Его галстуки наводили на размышления. Иногда они занимали господствующее положение на груди и были такие длинные, что хлестали по брюкам. А порой еле дотягивали до живота. Узлы также варьировались от почти микроскопических до размеров гигантской самосы[18]. От одной группы к другой он не переходил, а, скорее, перепрыгивал, обмениваясь двумя-тремя словами, потому что, говорил он, до начала концерта всего несколько минут, а поприветствовать нужно всех.
В фойе Дина приметила молодого человека, который, подобно ей, разглядывал издали веселое содружество любителей музыки. Обычно, стремясь поскорей удрать из дома, она приезжала раньше других и видела, как юноша подкатывает к входу на велосипеде, аккуратно слезает с него и вводит велосипед в ворота. За небольшую плату охранник позволял ему эту вольность. Молодой человек ставил велосипед у стены, вешал на него замок и снимал с багажника портфель. Затем освобождал брюки от прищепок и засовывал их в портфель. И только потом устраивался в полюбившемся уголке фойе, чтобы посмотреть программку и поглазеть на публику.
Иногда они встречались глазами, и в их взглядах сквозило молчаливое понимание. Забавный мужчина в коричневом костюме не замечал Дину, но включил юношу в разряд тех, кого всегда приветствовал.
– Привет, Рустам! Как поживаешь? – крикнул он. Так Дина узнала имя молодого человека.
– Хорошо, спасибо! – ответил тот, глядя через плечо человека в коричневом костюме на Дину, с удивлением наблюдавшую за ними.
– Скажи, что ты думаешь о сегодняшнем пианисте? Сможет ли он достичь той глубины, что требуется в медленной части? Как ты считаешь, ларго… О, прости меня, прости, я вернусь через минуту, только поздороваюсь с мистером Медора. – И мужчина исчез. Рустам улыбнулся Дине и покачал головой с притворным отчаянием.
Раздался звонок, и двери зрительного зала призывно распахнулись. Две рослые сестры синхронной прыгающей походкой заторопились в первый ряд, опустили обитые красно-коричневой тканью сиденья и с ликующим видом плюхнулись в кресла, радостно улыбаясь друг другу, как люди, в очередной раз одержавшие победу. Дина заняла привычное место в центре зала, ближе к проходу.
Зал постепенно наполнялся, и к ней подошел Рустам.
– Это место свободно?
Она кивнула.
Молодой человек сел.
– Занятный человек, этот мистер Тоддивалла, правда?
– Его так зовут? Да, он забавный.
– Даже если концерт так себе, он не даст скучать.
Свет понемногу померк, и на сцену вышли два исполнителя, встреченные аплодисментами.
– Кстати, меня зовут Рустам Далал, – сказал молодой человек и, наклонившись, протянул руку, а в это время флейта в ответ на серебристое фортепианное «ля» послала свое – золотистое.
– Дина Шроф, – шепнула она, собираясь ответить на рукопожатие, но, не сразу заметив его движение, несколько опоздала: Рустам уже отвел руку.
В антракте Рустам спросил, что она желает – кофе или что-нибудь из прохладительных напитков.
– Ничего, спасибо.
Они смотрели, как слушатели расходятся: кто в буфет – освежиться, кто в туалет. Рустам закинул ногу на ногу и сказал: «А я часто вижу вас здесь на концертах».
– Да, я получаю от них большое удовольствие.
– Вы сами играете? Ну, на фортепьяно или?..
– Нет.
– Жаль. У вас такие красивые пальцы. Я был уверен, что играете.
– Нет, не играю, – повторила Дина. Щеки ее слегка раскраснелись, и она мельком глянула на свои пальцы. – Я ничего не смыслю в музыке. Просто люблю ее слушать.
– Думаю, это самое главное.
Не совсем понимая, что он имеет в виду, Дина согласно кивнула.
– А вы? Играете?
– Родители, как всякие добросовестные парсы, заставили меня в детстве играть на скрипке, – засмеялся он.
– А теперь вы ее забросили?
– Не совсем. Иногда у меня возникает желание помучить себя, и тогда я вынимаю скрипку из футляра и извлекаю из нее ужасный скрежет и визг.
Дина улыбнулась.
– Зато ваши родители довольны.
– Они умерли. Я живу один.
Улыбка застыла на ее губах, и она уже собиралась сказать, как сожалеет, но Рустам опередил ее.
– Теперь от моей игры страдают только соседи. – И молодые люди дружно засмеялись.
С тех пор они всегда сидели на концертах рядом, и через неделю Дина позволила угостить себя во время антракта водой «Магнолия». Когда они потягивали в фойе питье из холодных бутылок, глядя как причудливо оседают на стекле пузырьки, к ним подошел мистер Тоддивалла.