Он никому не рассказал о том, что Цукаса был где-то далеко – он вообще ни с кем не говорил о нем. К весне его жизнь вошла в новое русло – Цукаса больше не присутствовал в ней физически, но одновременно заполнил ее до краев воспоминаниями, мыслями, сожалениями, сомнениями и планами. Все было связано с ним.
*
Еще осенью, начиная готовиться к поступлению в университет, Наоко подала документы на прохождение специального курса, целью которого было подтверждение наличия у нее базовых знаний и навыков, соответствующих уровню средней или старшей школы по японскому стандарту. Цукаса ничем не мог ей помочь, и делал только то, что было в его возможностях – отправлял ей деньги. Позже, зимой, когда она проходила общенациональный базовый тест, Цукаса уже был дома и наблюдал за ее подготовкой и переживаниями. В это время Наоко не особенно с кем-то разговаривала, да и вообще ходила, погруженная в собственные мысли и сомнения. Следя за ней и ощущая беспокойство, втрое более сильное, по сравнению с тем, что он испытывал, поступая в университет почти десять лет назад, Цукаса очень сожалел, что не мог быть рядом с ней в момент прохождения последнего этапа экзаменов.
По крайней мере, тогда он думал, что не мог быть с ней радом.
Это было сложно назвать везением, но вернувшись из Сеула, Цукаса успел к самым важным событиям. Седьмого февраля он присутствовал на годовщине смерти отца, а в конце месяца взял на себя все домашние дела и вообще обвесился работой до самой макушки, чтобы дать Наоко больше свободы для сдачи последнего вступительного экзамена в университет.
Наоко тоже сделала для него немало – приехала в Фукуоку с деньгами и нормальной одеждой, не задавая вопросов и не выболтав ничего матери. Только благодаря ей Цукаса смог вернуться домой без больших проблем и необходимости объяснять свой странный внешний вид.
Занятость хоть как-то спасала от мыслей, которые теперь следовали за ним неотступно. Если раньше, расставаясь с Соквоном на некоторое время, он мог не думать о нем, то теперь он постоянно боролся с собой, поскольку то и дело возвращался к тому, кого оставил в Сеуле. В его побеге было что-то незавершенное, словно Цукаса не поставил окончательную точку – он не чувствовал, что оторвался и освободился. Никакого облегчения или удовлетворения. Поначалу он думал, что это пройдет со временем, но ничего подобного не происходило – даже спустя несколько недель после возвращения домой, он не мог сказать, что обрел покой и воссоединился с семьей. Почему-то он больше не чувствовал себя дома.
– Ниичан, – ласково позвала его Наоко, усевшись за стойкой и глядя на него внимательными большими глазами.
– Да? – отвлекаясь от микроволновки, улыбнулся Цукаса.
– Осталось всего несколько дней до получения результатов, – сказала она, улыбаясь в ответ. – Я боюсь. В университете сложно учиться?
– Ты поступаешь в частный университет, там не страшно. Тебе придется некоторое время пожить в кампусе, но со временем ты сможешь жить дома, а в университет ездить только по необходимости, когда там будут какие-то важные лекции или пора экзаменов при смене триместров.
– Я о другом беспокоюсь, – почти с укоризной протянула Наоко, укладывая локти на столешницу. – О том, как я смогу учиться. Это было тяжело для тебя?
Цукаса снял с плеча полотенце и уселся напротив нее – клиентов не было, он мог позволить себе немного поболтать с сестрой.
– Уже не помню, – признался он. – Но я знаю, что первые два года ты будешь не особенно занята. Будет то же самое, что и в школе, только чуть сложнее и расширеннее. Упор на твою специальность будет дан гораздо позже.
– Ты же учился в государственном, конечно, тебе было сложнее, – возразила Наоко. – И у тебя была сложная дорожка – отделение западной культуры и специальность изящных искусств или как там… А я буду учиться в области туризма.
Последний пункт совсем не радовал Цукасу, но он ничего ей об этом не говорил, поскольку не хотел влиять на ее выбор. К тому же, было глупо возражать против решения сестры, только потому, что Соквон работал в той же сфере. Соквон, если подумать, никем особенным ему не приходился. Возможно, они вообще больше не встретятся.
– Нао, твой университет тоже имеет высокий стандарт. Тебя заставили сдать «Общий тест достижений первой ступени», в то время как для захудалых университетов такое не нужно, – напомнил ей Цукаса. – Но учиться не так уж и плохо.
– Я тогда была еще совсем маленькой, – задумчиво начала Наоко, видимо, решив что-то вспомнить, – но уже тогда видела, каким ты был мрачным во времена экзаменов. Мне все-таки страшно.
Цукаса немного подумал, сомневаясь, стоит ли говорить такое, но потом все-таки решился.
– У нас есть небольшой секрет, да, Нао? Ты знаешь, что дома я рисовал исключительно левой рукой. Ты видела это, и тебе это нравилось. Я природный левша, это понятно. В университете, во время «живых» экзаменов, когда мы рисовали с натуры или делали что-нибудь еще, я рисовал правой. Технически для меня нет разницы, и я не испытываю никакого дискомфорта, пользуясь правой рукой, но результат всегда отличается. То, что нарисовано левой, всегда красивее, правильнее и живее. Мои преподаватели всю дорогу сомневались в том, что я самостоятельно выполнял задания. Они все думали, что за меня рисовал кто-то другой, поэтому на «живых» занятиях и зачетах я справлялся хуже.
– Тогда почему ты не рисовал левой?
– Потому что не мог, – отрезал Цукаса. – Не спрашивай.
– Ладно, убедил, – рассмеялась Наоко. – Ниичан, ты старая вредина. Ты же будешь приезжать ко мне хотя бы три раза в неделю?
Цукаса тоже засмеялся, кивая и соглашаясь:
– Конечно. Даже каждый день, если ты захочешь. Потом у тебя появятся друзья, и ты сможешь жить сама, а я буду тебе только мешать.
Наоко все еще улыбалась, но ее глаза стали серьезными.
– Нет, я это уже проходила. В Сеуле поначалу мне было весело – общежитие, тайные посиделки с девчонками, побеги за сладкой ватой и прогулки по городу, покупки на блошином рынке и свидания с мальчиками-трейни. Было весело и классно – выпивать без присмотра, смотреть фильмы ужасов. Заниматься всякой фигней и просыпаться в обнимку с кем-нибудь. Я тогда совсем не думала о тебе, и мне казалось, что ты напрасно приехал со мной. Это было так глупо – мне было всего семнадцать, но я чувствовала себя такой самостоятельной и сильной. С тех пор многое изменилось. Я понимаю, почему ты поехал со мной.
– Нао, послушай меня очень внимательно, – протягивая ей руку, сказал Цукаса. – До двадцати четырех я и не задумывался о том, как много должен семье. Ты пришла к этому гораздо раньше, так что можешь собой гордиться. Это просто такой возраст – безрассудная свобода хлещет через край, и только потом, когда насытишься ею, понимаешь, что на самом деле то, что виделось свободой, оказалось грязью, от которой тяжело отмыться. Я не буду рассказывать тебе о своем студенчестве, потому что гордиться мне совсем нечем. Ты не представляешь, сколько раз я совершал ошибки и причинял людям боль. Родители, конечно, предполагали, но я думаю, для каждого из них свой ребенок все равно кто-то вроде святого.
– Нет, для папы ты святым никогда не был, – тихо сказала Наоко, сжимая его пальцы. – Он как-то пришел домой очень хмурым и сказал, чтобы я помалкивала о том, что услышу. А потом рассказал, что видел тебя в городе. С парнем каким-то. Вы целовались или… или делали что-то вроде этого. Папа тем вечером лег спать очень поздно – то сюда ходил, то домой поднимался, то вылезал на крышу, то еще что-то делал. Он пил почти три дня. Потом взял с меня слово, что я кого-нибудь им рожу, когда выйду замуж. Видимо, решил, что от тебя внуков уже точно не дождется.
Такие подробности оставались для него неизвестными, и Цукаса слушал сестру очень внимательно, задним числом ощущая стыд перед отцом, который, очевидно, первым во всей семье понял, кем вырос его сын. Его до сих пор удивляло, что отец так ничего ему и не сказал – Цукаса даже не знал, когда именно его застукали.
