Баи покатывались от смеха.

Алдакен молчал. Молчал он и тогда, когда Срым внес в юрту обнаруженные среди вещей Алдар-Косе чалму, накладную бороду. Шик-Бермес, подступив к пленнику, закричал:

— Где мое золото, отродье шакала? Отдай мои золотые монеты, проклятый шайтан!

Потом Шик-Бермес, кивнув в сторону своего толстого родственника, сказал Алдакену:

— Ты помнишь, как заарканил тебя мой жигит-храбрец ночью в моем ауле? Как он тебя избил камчой? Тебе будет в десять раз хуже, если ты не вернешь мне моего золота! А?

— Да, тебе будет плохо, — инстинктивно отодвигаясь подальше от щуплого, связанного по рукам и ногам пленника, произнес толстый родственник. — Берегись моего гнева, Алдар-Косе!

Тут уж даже избитый и измученный Алдакен не смог удержать улыбку.

Как ни пытались Аблай и другие баи заставить его говорить, ничего из этого не получилось. И лишь один раз Алдакен не сдержался, ответил.

…Аблай уже не верил в то, что Алдар-Косе удастся схватить. Поэтому он, как человек предусмотрительный, начал готовиться к худшему: к приходу жигитов Шойтаса.

— Мы, хозяева степи, — говорил он трусливо примолкшим баям, — и должны спасти ее от этого горного сброда. Каждый должен что-нибудь сделать для будущей битвы. Я собрал сто овчарок, самых больших и сильных. Желекеш и Срым выучили их не бояться всадников. Они кидаются на коней и перекусывают им ноги. А когда жигит падает, овчарка кидается на него. И он будет лежать, пока мы не отзовем собаку, иначе она его загрызет.

Баи восторженно зацокали языками. А Мынбай от радости задул в свирель так пронзительно, что все заткнули уши.

Алдар-Косе привезли как раз в то время, когда Аблай пытался договориться с Бапасом и Шик-Бермесом о том, где и сколько жигитов выставят они на бой с Шойтасом.

Решили сделать Бапаса начальником всей конницы: он пообещал в этом случае собрать еще сто всадников.

И вот, когда впервые восторги по поводу пленения Алдар-Косе прошли и богатеев уже начал злить не желавший разговаривать с ними пленник, Шик-Бермес сказал как можно ехиднее:

— Радуйся, Алдакен! Мы провозглашаем тебя эмиром свиней! Все свиньи будут тебе подчиняться!

Тут-то Алдакен один-единственный раз не сдержался и ответил:

— Все свиньи? Жаксы, хорошо. Значит, и вы, баи, попадаете в число моих подданных!

Шик-Бермес бросился было на Алдакена, чтобы ударить его, но в последний момент передумал и сказал:

— Я не бью связанных. Вот если мы с тобой когда-нибудь встретимся в степи, я тебе покажу, нечестивец, что значит настоящий жигит!

…Когда Алдакена привезли в аул, солнце только-только закатилось. И лишь одно длинное облако высоко в небе еще было освещено солнечными лучами, алело, как шрам. Пленника Аблай приказал привязать к остову небольшой юрты, которую еще не успели покрыть войлоком. Вокруг бегали овчарки-людоеды, большие, как жеребята, и мохнатые, как овцы.

Бельдеу — арканом, которым опоясывают юрту, прикрепляя кошмы к остову, — жигиты крепко привязали Алдакена. Руки его были распахнуты, словно крылья парящей птицы.

Аблай приказал оставить сторожей-жигитов; они, сменяя друг друга, должны были смотреть, чтобы никто из жатаков не подходил к пленнику, и время от времени проверять узлы — не ослабли ли?

Ночью Алдакен мерз. Ветер хлестал полуголого недвижного Алдакена ледяной камчой.

Затем утро… день… Алдакен, приходя в сознание, смотрел в нахмуренную даль, за которой лежали Далекие горы.

Знают ли жатаки, что он не доскакал до Шойтаса? Жиренше, не дождавшись его на условленном месте, поймет, наверное, что произошло.

Подходили какие-то тени — люди, Алдакен едва понимал, что они говорили. Кажется, они просили жигита-сторожа разрешения дать выпить кумыса Алдакену. Их прогнали ударами камчи.

И еще сверлила голову сыбызги — свирель, на которой почти без передышки самоотверженно играл Мынбай. Но как играл! Чего только не испортил этот бездарный упрямец! И «Пять волшебников», и «Рыжего беркута», и десятки других прекрасных мелодий.

— Песня летает над землей, — говорил когда-то давным-давно старый акын маленькому Алдакену, — и нужно бережно, нежно поймать ее. Поймаешь — станешь музыкантом. Не поймаешь — не берись за кобыз, домбру, сыбызги: над тобой будет потешаться вся степь, весь народ.

А он, Алдар-Косе, поймал ли свою песню? Он любил петь, но еще больше любил слагать их.

— Слово песни должно ударять метко, плетью — в глаз! — учил акын.

Мынбай, которого отсадили в отдельную юрту, чтобы он не оглушал других баев грубыми звуками своей сыбызги, четыре раза подряд играл «Пять волшебников».

Чтобы спастись от этих «Пяти», а заодно постараться забыть о голоде и ранах, Алдакен придумал шестого волшебника. В старой песне пять волшебников бродили по степи и творили всякие скучные чудеса: зачем-то передвигали горы, сверкали молниями, раскалывали землю. Так они решали между собой, кто сильнее. Видимо, Мынбай дудел эту песню нарочно для баев — ведь каждый из них в душе считал себя самым знатным, самым достойным. В песне же волшебники так ничего и не выяснили, только ограничились туманным обещанием еще раз прийти в степь, доспорить.

Алдакен придумал «Шесть волшебников». Сначала все было как в старой песне. Пятеро показывали свою силу и мощь, а шестой ничего не делал. Однако все пятеро относились к нему с большим почтением. И люди, которые со страхом и восторгом смотрели на волшебников, все чаще спрашивали: какова же сила шестого, самого обычного по виду человека, если пятеро могущественных волшебников так почитают его? И спрашивали люди: что он, шестой, умеет делать? Сокрушать скалы? Останавливать солнце? Поворачивать вспять реки? Люди спросили об этом волшебников. И те ответили: «Он самый могучий из нас. Лучше не трогайте его». И тогда всех одолело страшное любопытство, и со всей степи собрались седобородые и снова попросили волшебников: «Пусть шестой покажет свою силу!» — «Знайте же, люди, — сказали пять волшебников, — наш шестой брат обладает самым редким могучим даром: он всегда, всюду и всем говорит правду!» И перед шестым волшебником люди упали лицами в землю. Ведь сильнее правды нет ничего в мире!

«Теперь уже, Алдакен, никому ты не споешь и не расскажешь об этом! — сам себе сказал Алдар-Косе. — Все твои песни спеты, все истории рассказаны… Да нет же! Нужно же что-то придумать, а не висеть на этих жердях, как освежеванная баранья туша!»

И хотя было совсем неясно, что делать, но Алдакен уже почувствовал себя сильнее.

Он так внимательно посмотрел на жигита-сторожа, что тот встрепенулся, повел зябко плечами и начал на всякий случай проверять узлы на руках и ногах пленника.

Из Большой юрты вышли «хозяева степи». Впереди шел Аблай. Баи решили еще раз посмотреть на драгоценную добычу, потешиться. Последними шагали Шик-Бермес и его толстый родственник. Они оживленно перешептывались. Потом толстяк пошел к жигитам своего аула, а Шик-Бермес присоединился к Аблаю, Бапасу и Мынбаю, когда те уже остановились возле Алдар-Косе.

Срым покрутил камчой перед лицом пленника, сгоняя с него мух.

— Ты, Алдар-Косе, умрешь завтра, — ровным, спокойным голосом проговорил Аблай. — Но не от нашей руки.

— Мы не будем марать руки о такого нечестивца, как ты! — закричал пронзительно Шик-Бермес. — Где мое золото, проклятый шакал?! Отдай!

— Ты лучше попроси у аллаха звезду с неба! — усмехнулся Мынбай.

Аблай слегка повернул голову к баям, и те сразу же затихли.

— Ты будешь зашит в сырую воловью шкуру, и тебя положат на солнцепеке, — продолжал Аблай невозмутимо. — Шкура ссохнется и задушит тебя. Если, конечно, ты не задохнешься раньше. Я сказал.

— Когда жатаки узнают, что Алдар-Косе умер, они могут послать в горы кого-нибудь другого, — опасливо произнес Мынбай.

— Что ж, мы даже не будем ловить их гонца, — ответил Аблай. — Мы приготовимся к встрече жигитов Шойтаса. Встретим их так, чтобы они навсегда забыли сюда тропу.

— А как бы ты хотел умереть, Алдар-Косе? — спросил Шик-Бермес. — В шкуре вола или в своей собственной шкуре?