— Уйдем отсюда, — сказал Альберт, разрывая эту странную связь.

— Куда?

— Через Сену, а там… У меня бар неподалеку. Мы могли бы выпить и поговорить. Обещаю, не о живописи.

Легким движением головы Мишель стряхнула с себя неприятные воспоминания и задумалась. Альберт был хорош собой. Высок. Приятные черты лица портили лишь глаза, посаженные чуть ближе к носу, чем хотелось бы, но… Мишель словно понимала. Они словно понимали друг друга. Единственные посетители Лувра.

— Похоже на первое свидание.

— Что ж… Да. И я не хочу слышать отказа, — уверенно заявил Альберт. Он сам от себя не ожидал такой бравурности, но что-то в глазах Мишель давало ему необычайный прилив храбрости.

— Даже так? Тогда… Не остается ничего другого, как сдаться, — Мишель протянула ему свою руку, и Альберт услужливо помог ей подняться.

***

Потолок бара был оформлен странными элементами, напоминавшими пчелиные соты. Темные стены красовались мерцавшими декоративными панелями. В приглушенном свете ламп блестело стекло многочисленных натертых до блеска бокалов, казавшихся в полумраке мыльными пузырями. Нынче весь земной шар походил на большой мыльный пузырь. Скоро он лопнет. Буль! И Земли как не бывало.

Откуда-то Альберт достал тарелку с сырами, инжир с виноградом и соленую рыбу. Он, видимо, приготовился к этому их первому свиданию, и, глядя на его старания, Мишель стало жаль, что встречаются они при таких обстоятельствах.

— Здесь уютно.

— Я всю жизнь отдал, чтобы открыть этот бар. А еще ресторанчик… Неподалеку у Оперы, — к слову добавил Альберт, отчасти желая похвастаться.

— Я часто бывала в Опере.

— Что ж… Я тебя разочарую, но… Я там ни разу не был. Не подумай. Я очень хотел, но… — Альберт стыдливо поджал губы. Какой же он был дурачок. И с чего он решил, что ей так важно, сколько раз он был в Лувре или в Опере. — Жаль, что ты не была в том ресторанчике. Мы бы могли встретиться там.

— Нет. Не жаль. Я точно была бы со своей семьей. Они бы тебе не понравились. Слишком чопорные… — Мишель поморщила нос. — Они считали, что я должна выйти замуж за директора какой-нибудь галереи. Ну… Художника, на крайний случай. Все остальные отметались в сторону.

— Такого строгого отбора я бы не прошел, но… Мой шеф приготовил бы самый лучший комплимент.

— Ты любишь завлекать девушек едой? Как птичек? — открывавший бутылку Альберт нахмурился, и Мишель виновато заложила прядь волос за ухо. — Прости. Я не хотела тебя обидеть. Я всегда была остра на язык.

Альберт не обиделся. Не хотел. Они были едва знакомы, а шероховатости в таком случае — обычное дело.

— Мой дядя всегда говорил — вода сглаживает самые острые углы.

— Это не вода, — оглядела Мишель медовую жидкость наполнившую бокал. После долгих колебаний, они решили выпить виски.

— Что ж… — улыбнулся ей Альберт. — Я — не мой дядя.

Тихо они усмехнулись друг другу.

— Расскажи о себе?

— О себе?.. Ух. Хорошо… Мой отец был родом из Буэнос-Айреса. Я не знаю, как он оказался во Франции. Моя мать — коренная парижанка. Они поженились, а потом полетели в Аргентину. Больше я их не видел.

— Они…

— Погибли. Кажется, что-то с автомобилем. Мне было года три. Меня взял дядя на воспитание. А там… Я решил, что должен много работать, чтобы отплатить ему за все, и так открыл свой бар. Потом ресторан. Вот и все, наверное.

— Похвально, — покачала головой Мишель, согревая бокал в сложенных ковшом ладонях. — Даже завидую твоей свободе.

— Свободе? — завидовать тут было нечему. — Свобода белки в колесе. И вроде бы есть куда бежать, но… Не важно. Конец света.

— За конец света! — подняла свой бокал Мишель. — Он освободил нас. Меня от моего «призвания». Тебя от твоего колеса. Теперь мы свободны…

— Да, — взгрустнулось Альберту. Увы, у такой свободы была высокая цена — смерть, неотвратимая и беспощадная. — За конец света.

Разом они опрокинули пузатые бокалы.

— Аргентинец на половину… Хм.

— Да…

— Ты танцуешь танго? Прости. Глупый вопрос.

— Нет. Я ходил в секцию, так что… Да. Я танцую танго.

— Правда? — от улыбки Мишель снова поморщила нос.

— В свое время я думал, что… Буду цеплять девушек именно этим. Как птичек.

Оба в мгновение рассмеялись.

***

Янтарем блестел в бокалах терпкий напиток. Кружил голову хмель. Последний день они были одни во всем белом свете. Смеявшаяся Мишель видела только его, а Альберт ее. Бездумно он тонул в ее серо-голубых глазах, подернутых восточным изгибом. Тихо журчала приятная речь, раскрывая их друг другу словно раковины, и, находя очередную драгоценную жемчужину, оба сожалели. Почему им понадобился конец света, чтобы встретиться?

— Не хочу уходить отсюда. Не хочу возвращаться домой.

— Тогда пойдем ко мне.

— И что мы будет делать?

— Честно? Еще не знаю…

— Честно? — вновь эти синхронные улыбки и первое прикосновение. Альберт коснулся ее руки. Словно признался в чем-то.

Облизав губы, Мишель отчетливо уловила странное желание, вспыхнувшее где-то внизу живота. С ней никогда такого не было. Воспитанная чуть ли не пуританкой сейчас она готова была отдаться Альберту прямо здесь. На этом столе. Как же он на нее смотрел. Мягко и одновременно страстно. В его глазах читалось желание, а женщине приятно чувствовать себя желанной, тем более если ее желает тот мужчина, которому выдано безоговорочное разрешение… Это последний день человечества, и Мишель хотелось быть любимой, свободной. От мыслей и предрассудков.

Мишель залпом допила виски. Крупный глоток обжег ей горло. Она вся сощурилась, и Альберт услужливо протянул ей деревянную доску с закусками. Хмель уже ударил в голову, и Мишель стало необычайно легко. Выхватив кубик сыра, она быстро отправила его в рот и по-театральному запрокинула голову.

— Знаешь. Завтра нас не станет. Грустно, но я хочу… Хочу, чтобы этот день был особенным. Я хочу делать все, что захочу. Хочу быть свободной. От всего!

— Ты хочешь только свободы? — спросил Альберт, удивившись сам своей пылкости, но Мишель лишь обворожительно улыбнулась, благочестиво зардевшись.

Она хотела. Он хотел.

Бульвар Сен-Жермен остался позади. Мишель перестала замечать улицы, дома, изредка попадавшихся им на глаза людей. С непривычным задором она пела «Alouette, gentille alouette»* и видела лишь улыбку Альберта. Свобода. Сколь сладким казалось это слово — свобода. Сладкая. Терпкая. Удивительная. На повороте, зацепившись за столб, Мишель провернулась вокруг фонаря и задорно упала в объятья к Альберту. Ловко просунув руки под распахнутое пальто, он обнял ее за талию. Какой же нежной показалась ткань летящего платья, и Альберт не захотел ее отпускать. Словно кошка Мишель потрепала его шейный платок, и все. Магия случилась. Под фонарным столбом они долго целовались, словно старались нацеловаться на всю жизнь вперед. Так оно и было.

До чего же они сожалели, изливая всю свою печаль в этом первом поцелуе. Завтра больше не будет. Не будет этих посиделок в баре, не будет насмешливой Мона Лизы, не будет ресторанчика у Оперы, не будет чопорной семьи. Завтра не настанет. Ни для него, ни для нее. Ни для кого! Безумно молоды. Безумно влюбленны. Справедливо ли? Им еще жить и жить, а тут эти метеориты. Сколько они могли сделать? Сколько свиданий могло еще быть? А может, они даже прожили бы всю свою жизнь вместе?

Поцелуй, полный свободы, прервался, и утершая слезу Мишель потупила взгляд.

— И почему мы не встретились раньше?

— Лучше поздно, чем никогда.

— Да…

В просторной мансарде вздувались белоснежные шторы. Мишель почему-то залюбовалась налакированным донельзя паркетом. В глянце алым пятном отразилось ее платье. Альберт куда-то исчез, и вскоре заиграла музыка. Пронзительно завизжали струнные. Скрипки, контрабас. Это было что-то классическое, но не классическое, так подумалось Мишель. Сбивчивое. Непокорное. Страстное. Рваные синкопы призывали танцевать, и Мишель игриво прокрутилась вокруг своей оси.