— У дома ограбили магазин с техникой. Кто-то, видимо, надеется, что мы выживем. Было бы неплохо, что скажешь? — Силва едва подается вперед, надеясь, что Эктор посмотрит на него, но Эктор неприступен и нарочито холоден. Интроверт до мозга костей.
— Ха. Ты всегда был наивным дурачком, Силва, — едко бросает Эктор, и Силва понуро опускает голову. — За это тебя и били в школе.
— Но ты меня всегда защищал, — Эктор смолкает. Скрежещут его челюсти, словно он старается перегрызть неприятные воспоминания. — Помнишь… Однажды мы поехали на водопады Игуасу с классом?
— Помню. Отстань, Силва.
— Нет… Ты послушай! Это важно, — у Силвы сбивается дыхание. Слова становятся дергаными. — Тогда водопад чадил как ненормальный. Повсюду были радуги. Сколько мы их насчитали тогда? Экскурсовод сказал, что никогда такого не видел. Мы все промокли до ниточки. Нас даже не хотели впускать в автобус. Тогда ты дал мне сухую майку. Свою. Она была у тебя с собой. Помнишь? Зеленая с серфингистом? — смолкает Силва. Эктор перетирает ладони.
— Пять, — отвечает он. — Там было пять радуг.
— А майка? С серфингистом?
— Не помню, — Эктор врет, и они оба знают об этом.
Все они прекрасно помнят. Тогда Силву колотило от холода. Майка пришлась ему в пору, и он до сих пор помнил тепло выцветшего хлопка. Беспокоившийся о друге Эктор, тогда длиновязый мальчишка, до самого дома заботливо растирал ему плечи и грел ладони. Дети. Что с них возьмешь, но Силва помнит как вчера, а Эктор старается забыть. Искоса он глядит на Силву, и в глаза ему бросаются маленькие морские коньки. Раздраженный, Эктор отворачивается.
— А помнишь потом… В колледже. Нам было пятнадцать. Дождь застал нас, и мы убежали ко мне домой? Помнишь, тогда мы…
— Замолчи. Не вздумай! — Эктор выпрямляется. Грозно хмурит брови. Как у собаки у него встает загривок, да только вместо загривка — уложенные гелем волосы.
— Но почему? Это было.
— Считай, что не было. Я не знал… Не думал… — Эктор со странным остервенением проводит рукой по лицу.
— А там… После того, как Клариси изменила тебе, ты тоже не думал?
— Я сказал замолчи!
— Не буду! — Силва вдруг срывается на крик. — Я долго молчал. Долго смотрел, как ты… С кем-то, где-то. Я думал, а ладно. Никто же не виноват. Мне было достаточно, что ты есть где-то рядом, а теперь… — Эктор мотает головой. Будто борется, и Силва понижает тон. — Эктор… Завтра нас не станет. Неужели так плохо быть честным с самим собой перед смертью?
— Что это изменит? Что ты хочешь?
— Услышать от тебя правду. Ты ведь помнишь. Помнишь ту майку, тот дождь и то, как мы…
— Замолчи! — Эктор срывается и, поддавшись гневу, бьет Силву по лицу.
Один раз. Второй. Внезапно они сплетаются. Эктор будто борется сам с собой. Он кричит, рычит, а Силва непреклонен. Как заведенный он повторяет про майку, дождь и ту измену — его последний антифон. Эктор сгребает его за грудки и прижимает к парапету. Из разбитого носа Силвы капает кровь, покрывая маленьких морских коньков.
— Из-за тебя! Из-за тебя все… Что б тебя. Пиявка! Ты — пиявка! Не было бы ничего, но ты…
В его криках что-то звериное. Эктор возбужден. Глаза его застилает странная дымка, и глядя на эту ярость, Силва впервые пугается. Эктор проклинает. Поминает последними словами. Снова они сцепляются. Рвется рукав белоснежной рубашки. Слезы душат несчастного Силву, и он, оскорбленный до глубины души, толкает Эктора от себя. Неловко тот заваливается назад. Повисает словно жердь весов на парапете и, сверкнув каблуком ботинка, исчезает.
Силва безмолвен. Несколько секунд он просто смотрит перед собой, думая, что просто ослеп или… Или. Спешно Силва бросается к парапету. Там внизу, маленькой точкой белеет молочный свитер вымазанный темным кровавым пятном. Силва кричит. Кричит раненным зверем и складывается пополам. У парапета он рвет на себе волосы. Бьет по лбу, обезумев в мгновение. Что-то рвется внутри него по частям.
В небе появляется точка. Маленькая, но точка растет. Возникший из неоткуда гул перекрывает собой и автомобили, и хор людей. Воздух ревет как пароход. Сотрясается земля. Силва поднимается на ноги. Рот его широко раскрыт словно театральная маска трагедии. Он плачет и сквозь слезы смотрит вниз на смешавшееся с кровью молоко. Он все еще чувствует запах корицы, чистый и пряный. Быстро Силва перешагивает парапет. Держится за перила, а, разжав ладони, широко раскрывает руки словно стоящий вдалеке Спаситель. Шаг.
По небу ползет Смерть. Она оставляет за собой длинный след. Тонкий на конце, широкий у основания, словно лезвие косы. Смерть отражается в зеркальных окнах и в луже крови, соединившейся воедино.
И в Смерти той они наконец-то вместе.
========== Неестественный отбор ==========
***
Колыхаясь на волнах, белоснежный катер вез Адама Саммерса подальше от берега. Мерцал подсвеченными крышами оперный театр — гордость Сиднея. Днем он напоминал Адаму фигурку оригами. Того же журавлика, но без головы, а вечером испещренные пещерами горы. Какая странная метаморфоза. Лишь стоило посмотреть в другом свете.
Ветер едва не вырвал у него приглашение из рук, и перепуганный Адам вцепился в кусок бумаги, словно от него все зависело. Едва помял. Саммерс понадеялся, что это ни на что не повлияет и невольно посмотрел на бумажку, за которую так цеплялся. Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой — гласила выписанная каллиграфическим почерком фраза. Он гуглил. Это «Фауст», Гете. Увы, столь ценная информация нисколько не раскрывала всю ту таинственность, окружавшую приглашение и иже с ним. На обороте стояла не менее загадочная надпись, отдававшая религиозным бредом — Спасение в твоих руках.
Едва по новостям объявили о точной дате падения Всадников, Адаму позвонили по телефону с неизвестного номера. Приятный женский голос пригласил его пройти тест. Адам счел бы это за подозрительную аферу, но приглашали в один из дорогих отелей Сиднея. Обещали заплатить денег, и ведь ему и вправду выплатили пятьсот австралийских долларов только за то, что он потыкал карандашом в бумажку и поговорил с психологами. Ах да. У него взяли какие-то анализы. Кровь в том числе, но Адам все равно счел это хорошей подработкой перед самым концом. Разве нет? Спустя месяц ему позвонили в дверь. Смугло-желтая рука протянула ему кремовый конверт. Вежливо курьер пригласил Адама к мистеру Ниманду. Почему-то мистер Ниманд счел достойным именно Адама Саммерса. Для чего? Как всегда загадка. Курьер попросил записать дату и время. Многозначительно он сказал что-то вроде «от этого зависит ваша жизнь», и ушел, попросив никому не распространяться о случившемся.
От курьера веяло тайной и дороговизной. Манжеты рубашки сверкали настолько ярко, что у Адама рябило в глазах. Мерцали украшенные черными обсидианами запонки, и, поддавшись странному предчувствию, Адам Саммерс согласился без оглядки. Спасение в твоих руках, перечитал он несколько раз надпись на обороте.
Мир сходил с ума. Из-за метеоритов. Сложно было не поддаться панике. Все чувствовали неумолимое приближение конца, и каждый дурел по-своему. Странная фраза почему-то зацепила Адама. Задела странную струну, а он и отозвался. Колючие от готического шрифта слова напоминали выжимку из речи какого-нибудь пастора, церковную бредню в духе последних месяцев. Верующие по всему миру твердили о каре господней, и это приглашение могло оказаться каким-то фарсом вроде последней литургии, однако… Уж слишком дорого и загадочно все было обставлено. Какая-то секта? В конце концов, что он терял, соглашаясь на приглашение? Адам Саммерс жил один. Семьей не обзавелся, как и отношениями. Домашних животных Адам не любил. Помирать одному в своей квартире или на каком-то званном вечере богача? Выбор был очевиден, а потому Адам терялся в догадках и с нетерпением ждал последнего дня. Все это время его не покидала странная надежда о том, что это не конец.
Спустя две недели тот же курьер встретил его у дома и довез до порта. Выряженный с иголочки филиппинец снова блистал обсидиановыми запонками. Невысокий, смуглый, с белыми как жемчуг зубами. Он был донельзя обходителен, словно Адам заделался английским лордом.
