Тут я стал от смеха сползать под стол. Гости продолжали выкрикивать названия стран, смеяться было больно, и, по-моему, никто уже ничего не соображал.

– Стоп, – рявкнул папа, и все так и застыли в разнообразных позах. – Я решил, – продолжил он уже нормальным голосом, – мы поедем в Марокко.

Кто это «мы»? Я перестал смеяться и вылез из-под стола.

– Мы, – папа посмотрел на нас с мамой и Кларой. Это был удивительный поворот.

– Я не могу уехать в середине семестра, – капризно и одновременно жалобно, так только она умеет, сказала Клара. Сестру назвали в честь Клары Цеткин, но чем знаменита та Клара, я вам не скажу. Хотя сердце подсказывает, что она была революционеркой. Ох, ведь и меня могли назвать Карлом.

– Я же вообще не выхожу из дома, – удивилась мама. Голос у моей мамы особенный, гулкий, словно она говорит в пустой бидон. Странный голос для фарфоровой статуэтки.

– Что вы! – закричали все. – Владимир Ильич никак не может ехать в ссылку без семьи! – И я понял, что все с радостью поехали бы в эту ссылку вместо мамы и Клары.

Но не вместо меня.

Я к такой ссылке готов с раннего утра и до самого позднего вечера. Даже когда я сплю – тоже всегда готов. Как пионер.

И, кстати, все забываю сказать – меня зовут Витя. Я – пионер Витя Молотков.

В Марокко оказалось жарко. Я понимаю, что вы знаете, что в Африке должно быть жарко, но сообщаю, чтобы подтвердить: так и есть.

Теперь о наших делах. Седьмое ноября прошло, и на следующий день мы уже вылетели в Марокко. О котором, скажу честно, я вообще ничего не знал. Как и о том, из-за чего заварилась вся эта каша.

Только в самолете папа рассказал, что какие-то плохие люди (вероятно, буржуи, а может, оппортунисты) хотят отнять его завод, и защиту завода должен организовать товарищ Климент Серпов. Почему не сам папа, я не понял, но спросить побоялся: завод для папы – самое ценное, что есть в его жизни. Кроме, конечно, нас и коммунизма.

Давным-давно, еще во времена СССР, папа пришел на этот завод простым рабочим. И много лет что-то вырезал на токарном станке. В этом смысле я считаю, что мне повезло с папой, потому что, уверен, в нашем классе никто не знает, чем токарь отличается от слесаря.

Так папа работал, пока не вступил в коммунистическую партию – он говорит, что это было сложно и брали не всех. После этого его назначили мастером, потом начальником цеха, одновременно папа заочно окончил институт. Чтобы вас совсем не забалтывать, расскажу финал: когда папа стал директором завода, Советский Союз закончился, о чем папа грустит до сих пор, ну и я вместе с ним.

Я не жил в СССР, и про то время сейчас всякое рассказывают, но если папа из простого рабочего к тридцати годам стал директором целого завода, то, наверное, кое-что было неплохо.

Папа с этим своим заводом намучился сначала – там случилась разруха, например вообще не было денег. Но потом все наладилось и папа страшно разбогател, но так как он человек принципиальный, то у него все работники получают часть прибыли – они все собственники завода. Словом, бедных работников у папы нет. На работе у них бесплатная столовая, для детей бесплатный детский сад, и в отпуск на море они тоже ездят бесплатно.

Рабочие папу ценят и любят, можно сказать, даже обожают, но я, наверное, не буду токарем. А на директора я не похож внешне. Я где-то посерединке.

Ну вот, теперь, когда картина для вас еще немного прояснилась, можете полюбоваться, как мы сидим в самолете. Папа у окна. Он любит смотреть в окно во время полетов, так же как и я – я сижу прямо перед ним и наслаждаюсь видом облаков. Рядом с папой сидит мама с бледным лицом: она летать боится, и ее мутит.

Я про нее толком ничего не рассказал, но особенно и нечего. Они познакомились с папой, когда он уже стал директором, а она просто продавала на улице мороженое. Папа купил у нее пломбир и тут же влюбился. После свадьбы она уже больше никогда не работала, хотя я считаю, что продавать эскимо и пломбир на улице – это хорошая работа. И веселая.

Мама сидит дома с таким же выражением лица, как и в самолете. Радуется она только в тот момент, когда протирает свои десять тысяч фигурок из фарфора.

Рядом с мамой – Клара, тоже бледная. Но она сидит, вцепившись в телефон, смотрит в экран не отрываясь и так жадно, что, кажется, еще немного, и она его съест.

Это был уже второй самолет на сегодня, так что мама бледнее обычного в два раза, а мы с папой довольны. Каждый год мы с ним летаем в Сочи, а мама с Кларой едут туда на поезде. Но до Марокко на поезде не доедешь. Африка все-таки.

Пересаживались мы с самолета на самолет в Риме, где я бегал по аэропорту вдоль и поперек – это пока папа ел, а мама с Кларой сидели и не шевелились, как скрепки. Мне вообще нравится все новое, тем более когда на голову сваливаются неожиданные каникулы. Восторг и воля.

У меня такой же телефон, как у сестры, но я по нему только звоню. В игры я наигрался пару лет назад, а все остальное мне скучно. Вы не поверите – я люблю читать книги. Белая ворона, так про меня говорят.

Но вот наконец посадка – это, конечно, не так интересно, как взлет, но тоже ничего. В общем, мы приземлились в Африке, и там было жарко.

Мне сразу понравилось в Марокко. Мы приехали в город Марракеш, что, как оказалось, значит «марокканский».

Мы ехали по этому Марокко в квадрате, здания вдоль дороги были невысокие, в основном красно-бурого цвета.

– Правильный выбор, – довольно сказал папа, и я удивился сходству цвета его лица и марокканских кирпичей. – Красный, – солидно подытожил он, – в сердце каждого простого человека.

Хотелось чего-нибудь африканского кроме жары, но ни слонов, ни обезьян, даже захудалого попугая – и того не было. Ни жирафов с зебрами. Было много желтых такси, но у нас они тоже попадаются.

В гостинице все было отделано плиткой, пестрой и в основном красной. Двери номеров выходили на галерею, которая шла вокруг крытого внутреннего двора, тоже украшенного плиткой. Над двором висела здоровенная кованая люстра, лампочки в которой работали слабо, а внизу был фонтан, который работал хорошо.

До вечера все спали, а я мучился. Пока не удрал потихоньку и не вышел на улицу, где у красной стены стоял очень рыжий осел и жевал что-то пыльное. Он и сам был пыльный и немного похожий на нашу учительницу по русскому языку. Только с более добрыми глазами.

Я вернулся в гостиницу, и когда настал вечер, небо стало синим. Мама с Кларой остались страдать в номере, а мы с папой пошли гулять по старому городу.

Людей было полно. Они были загорелые, как будто провели на пляже всю свою жизнь, отдыхая с пользой для здоровья. Одеты местные люди в основном были как обычно, хотя попадались и в странных шапочках, а кое-какие дяденьки и в белых платьях ниже колен. Все направлялись в одну сторону.

Папа радовался. Обычно он немного хмурится, даже когда все хорошо, а он сидит в тренировочном костюме и пьет чай у нас на кухне. Но вот кухня осталась далеко, как будто ее вообще никогда не было. Исчез и тренировочный костюм. И получилось, что никакой Москвы и Красной площади теперь нет, как корова языком слизнула – или вот тот самый рыжий осел слизнул. Был Марракеш и площадь, на которую мы вышли.

– Джема-эль-Фна! – радостно произнес одетый тетенькой дяденька и протянул папе руку ладонью вверх.

Папа не растерялся, пожал ему руку, и мы шагнули в водоворот.

Первым аттракционом, который нам попался, была гадалка, энергично бросавшая карты перед собой. Дальше встретился жонглер. А вот уже после него – ловля веревочной петлей на длинной палке больших пластиковых бутылок. За горлышко. Я думал, что после изобретения компьютерных игр такие штуки должны были устареть, но нет: в этой параллельной реальности не устарели. Вокруг ковра с десятком бутылок стояла плотная толпа, и все сильно сопереживали.

Люди кричали, смеялись, даже немного выли от восторга. Конечно, ни у кого не получалось как следует зацепить бутылку, но за дело взялся мой папа. Я и глазом не успел моргнуть, как он сунул мне в руки пиджак, схватил удочку с петлей и давай ее накидывать.