Сначала у него, как у всех нормальных людей, не получалось, но папа очень волевой, он здорово вспотел, но с десятой или двадцатой попытки петля на горлышке бутылки с розовым лимонадом все-таки затянулась.

Настал решающий момент. Теперь бутылку нужно было поднять и вынести за пределы ковра. Глядя на папу, я и сам немного вспотел, и показалось, вся толпа вокруг тоже немного вспотела от волнения. И совершенно зря: я ни разу не видел, чтобы у папы что-то не получилось.

Зарябила барабанная дробь – хотя, наверное, это просто птичья стая пролетела над площадью. Площадь напыжилась, глядя, как бутылка отрывается от пыльного ковра и повисает в воздухе, выдохнула, стала недоверчиво таращиться, и я подумал, что мой папа первый, у кого получается этот трюк.

Еще я понял, что никто не верил своим глазам до последнего и, может быть, даже надеялся, что розовая бутылка все-таки шлепнется, что вызовет у всех веселое облегчение и смех. Но если папа решил: надо – значит, надо.

Короче говоря, бутылка выехала за пределы ковра и приземлилась не хуже того самолета, на котором мы прилетели.

– Ура! – или что-то вроде того закричали все местные жители, а их к этому моменту собралось не меньше миллиона человек. – Ого-го! – кричали они, и топали ногами, и хлопали руками – в общем, выражали настоящий восторг. В центре стоял папа и улыбался, прижимая к животу свой приз – бутылку розового лимонада.

Я встал к папе поближе. Мне хотелось, чтобы всем было понятно, что мы вместе. Хотя это и так было очевидно – кроме нас белых лиц больше не было. И всем, конечно, было ясно, что это мой папа и с него, так сказать, стекают на меня ручейки славы.

Так мы и стояли, как памятник победителям, пока с другой стороны к папе не пристроился еще один мальчик, чумазый и сразу мне не понравившийся.

На всякий случай я пристально посмотрел на него – постарался отшвырнуть его взглядом.

Я не раз думал, что лучшее место для того, чтобы любить всех людей на земле, – это собственная квартира. Или даже диван, на котором ты лежишь с романом Сименона в руках.

Такие мысли я держу при себе и папе про них никогда не говорю. Он мне сто раз объяснял, что пионер – это интернационалист. И что дети всех стран равны. А если это страдающие дети пролетариата, грязные и несчастные, то их я прямо должен любить особенно сильно.

В этот момент грязный мальчик показал мне кулак, а следом сделал что-то совсем невозможное. Он засунул руку в папин карман, вытащил бумажник, нахально улыбнулся мне, еще более нахально подмигнул, сплюнул сквозь зубы и исчез в толпе.

Вот так номер! Нужно было сразу броситься за ним, догнать, отнять! Но у меня как-то не вышло. Я только глупо хлопал глазами и дергал папу за рукав – но он был так занят своим триумфом, что не обращал на меня внимания.

Наконец все разошлись.

– Папа! – сказал я несчастно. – У тебя украли бумажник.

– Да ну, – широко сказал счастливый папа, хлопнул себя по карману, но почему-то улыбаться не перестал.

– Это был мальчик, – объяснил я. – Такой неприятный, грязный немного. Он незаметно залез к тебе в карман.

Договорить я не успел. Папа положил мне на плечо свою тяжелую гранитную руку, и слова застряли у меня в горле, как монеты в окошке возврата монет.

– Ничего, – сказал папа и потрепал меня по затылку, чего я терпеть не могу. – Наверное, тому мальчишке просто есть нечего. Наверное, у него младшие братья и сестры сидят голодные. Мать родная. Пусть поест – а мы не обеднеем.

Я очень люблю своего папу, уважаю его, даже немного боюсь. Но иногда он говорит так, словно повторяет за кем-то слова. Они, эти слова, конечно, ему нравятся, но лично мне бумажника было жалко. К тому же было понятно, что папе сегодня еще попадет. И от мамы, и от Клары.

К тому моменту, когда мы вернулись, мама и Клара уже выспались, отдохнули, так что действительно взялись за папу всерьез. Они хотя и не похожи внешне, но ругаются почти одинаково. Только если мама – пилит, то Клара – сверлит.

Папа обычно не обращает на весь этот визг никакого внимания, вот и на этот раз не стал. Мама и Клара, конечно, тоже сверлили скорее по привычке. Во-первых, потому, что, как я уже говорил, папа у меня напоминает памятник, в тени которого мы все обретаемся и нам очень спокойно и хорошо от этого. А во-вторых, пилить папу – только пилы тупить.

– Давайте, – сказал он, – лучше пить лимонад. Видите, какой он розовый, почти по-пролетарски красный.

Лимонад оказался невкусный, но и это не испортило папе настроение. Он отправился спать с улыбкой на лице, и я тоже перестал расстраиваться.

На следующий день полагалось осматривать город Марракеш. Мы прошли через вчерашнюю площадь, позавтракали толстыми четырехугольными блинами в кафе, выпили холодного апельсинового сока и отправились бродить по узким улицам.

Скоро стало жарко, мама и Клара надели шляпки и принялись ныть. Но ныли они недолго, потому что, как оказалось, весь центр Марракеша – это сплошной базар. Бесконечные торговые ряды и продавцы, навязчивые и липкие, как леденец без фантика.

Мама и Клара энергично принялись за покупки, папа терпеливо ждал и платил, а я глазел по сторонам – мне было интересно видеть всю эту пестроту и вдыхать новые запахи. Я не особенно следил за мамой и Кларой, зная, что за ними следит папа, но все же заметил, что моя старшая сестра направилась куда-то одна.

Потом Клара не могла объяснить толком, почему ее потянуло в этот проход, только пролепетала что-то про «хорошенький платочек». А дальше произошло вот что.

Я видел, что Клара сомнамбулически удаляется, и кто-нибудь вроде бы должен ее остановить, но не останавливает, – на этом-то я полминуты и потерял. Клара успела скрыться в проходе среди развешанных ярких ковриков и не менее ярких тарелочек, а когда я нырнул туда – ее уже не было. Пропала!

Мне нужно было разорваться и одной половиной бежать к родителям, а второй – на поиски Клары, но разорваться не вышло, и я побежал за сестрой.

Ряды ковриков и тарелочек были бесконечными, и, несмотря на волнение, я подумал, где же взять такую прорву туристов, чтобы все это продать. Ясного ответа не было, зато базар неожиданно закончился, и я оказался на пыльной, выжженной солнцем улице, со всех сторон запакованной в глиняные дома. На этой улице я обнаружил Клару. В большой и зловещей компании.

– Привет, – жалобно и капризно пролепетала Клара, и я увидел, что компания, окружившая ее, не такая уж и большая: четыре черных маленьких чертенка, а если без художественности – просто четверо мальчишек, один из которых был вчерашний папин вор.

Я узнал его, а он узнал меня.

– Германия? – нахально спросил он и еще более нахально показал на светлые волосы Клары, так что я даже подумал, что есть в Кларе, действительно, что-то германское.

– Нет! – ответил я гордо, вспомнив вчерашние папины слова. – Мы из России! Мы коммунисты!

– Мы любим Россию, – сказал голодающий мальчик и протянул руку ладонью вверх. – Бакшиш!

Никогда такого слова не слышал, но почему-то сразу понял, что он хочет денег. И еще я сразу понял, что он не голодающий, а совсем наоборот. Кроме того, я ужасно струсил, потому что не знал, что делать дальше, а никаких денег, конечно, давать не собирался. Их у меня даже и в помине не было.

Клара стояла неподвижно, как будто происходящее ее не касалось.

– Пойдем, – сказал я.

– Ладно, – пискнула она капризно, но с места ей двинуться не дали. Приятель нашего вора схватился за Кларину сумочку, так что я прямо обомлел.

Солнце светит, улица, глина – вроде всё понятные вещи, но в голове какой-то колокольный ужас.

– Бакшиш! – с угрозой крикнул вчерашний мальчик.

Клара вырвала сумочку, я же, подумав, что сестра иногда на удивление решительна, взял да и ударил, несколько кривовато, мальчика в нос. После чего вообще перестал соображать.

Конечно, нужно было бежать именно в этот момент. Но, на свою беду, мы остались.