…Молодой агитатор — организатор политотдела среди чувашских национальных частей Михаил Рублев торопился к Чугурину. Очень хотелось поскорее доложить, что задание о переводе «Интернационала», других революционных песен на чувашский язык выполнено.

Шел Рублев и мысленно повторял слова доклада, представлял, как обрадуется начальник.

Но сразу доложить не удалось: в кабинете сидел какой-то военный.

«Вот некстати, — подумал Михаил. — Да еще надолго, поди. Присяду-ка тут, в уголочке, глядишь, догадается и не станет засиживаться».

А Чугурин продолжал оживленно (и видно было, с удовольствием) говорить с незнакомцем. По выговору, вроде, иностранец, хотя в общем довольно чисто говорит по-русски.

Но вот наконец-то разговор заканчивается, Чугурин пишет какую-то записку, отдает ее гостю, выходит из-за стола, крепко жмет руку.

— Наздар, Ярослав, — говорит он, широко улыбаясь. — Заходи почаще, не жди особых приглашений.

— Спасибо; Иван Дмитриевич. Декуйи. На схледаноу[3].

«Вот так да, — молнией пронеслось в голове у Рублева, — мы с чехами не на жизнь, а на смерть воюем, они вон что вытворяют, а начальник удачи одному из них желает, „наздар“ говорит…»

Не успела закрыться дверь, Михаил заговорил. Быстро-быстро, все, что подумалось в этот момент. А Чугурин не перебивает, слушает да головой качает, улыбается.

Когда юноша кончил, Иван Дмитриевич встал, подсел поближе.

— Чехи, Миша, как и русские, как и чуваши, мордвины, башкиры, татары — всякие бывают. Есть чехи-буржуи, а есть чехи-пролетарии, так те вместе с нами поют: «Вставай, проклятьем заклейменный…» У нас и у них один общий враг — капитал. Других врагов, кроме него, нет. Потому-то против нас и идут те самые чехи, что у себя на родине трудовой народ угнетают. А наши братья по классу — с нами. Знаешь, сколько их в Красной Армии воюет! За нашу республику. Целые отряды.

— А тот чех, которого ты сейчас видел, особенный, — продолжал Чугурин, — он давно стремится людям пользу принести. И родину свою от австрийского ига освободить. Да вот все никак не мог найти пути для этого. Метался из стороны в сторону. А в Россию попал — нашел. Коммунистом стал.

— А в чем его особенность, я что-то не заметил.

— Писатель он, журналист. У себя на родине известный очень. Чехи любят его, прислушиваются к его слову. С виду вроде бы скучный, зато пишет весело… Ты фамилию запомни — Гашек. И следи теперь за нашей новой газетой. Скоро выйдет.

В первые дни работы редакции, расположившейся на улице Александровской[4], когда еще и газета не выходила, а только велась подготовка к этому, к Сорокину явился плотный, несколько грузный, но подвижный военный, лет 35. Щелкнув каблуками, он с чуть заметным иностранным выговором доложил:

— Ярослав Гашек.

И подал записку от Чугурина.

Сорокин вспомнил разговор в политотделе, дружески пригласил сесть. Сам же быстро пробежал глазами записку.

— Что ж, — довольно улыбнулся редактор, — раз Иван Дмитриевич так горячо рекомендует да еще ссылается, что вас лично Свердлов знает, тут более чем авторитетная рекомендация. Вы сами как относитесь к должности руководителя типографии?

— Полностью согласен. Давно хочу быть поближе к печати.

Сразу же завязалась непринужденная товарищеская беседа. Гашек подробно рассказал о себе, о том, что он бывший военнопленный, коммунист, работал в Самаре, Бугульме.

— Кстати, ведь я о вас раньше слышал, — сказал он.

— Откуда? — удивился Василий.

— В Самаре, в «Приволжской правде» ваши стихи были в прошлом году напечатаны.

— В Самаре? Никогда не был. Это, наверное, однофамилец. Мало, ли Сорокиных.

— И Василий. Стихи мне понравились. «К борьбе» назывались.

— Это мое стихотворение. Но вы напутали. Оно в «Правде» печаталось.

прочитал редактор.

— Да, да, именно это мне и понравилось особенно. Я даже искал вас в Самаре, да не нашел. Мне потом в редакции объяснили, что из «Правды» его перепечатали.

Долго в тот раз говорили они. Кажется, не было темы, какой бы не коснулись. А когда Гашек сказал, что уже давно занимается журналистикой, молодой редактор страшно обрадовался.

— Это очень здорово! Значит, и в нашей газете не откажетесь сотрудничать?

— Разумеется.

Ярослав с головой уходит в работу. В любое время дня, а подчас и ночи, его можно было встретить здесь. Он отлично наладил не только систематический выпуск газеты, но и листовок, различного рода воззваний, брошюр. В типографии вновь, как и до прихода белогвардейцев, был избран фабрично-заводской комитет, который стоял на страже интересов рабочих. С помощью политотдела была собрана библиотека художественной, политической и технической литературы.

Чугурин не ошибся, когда говорил о Гашеке, что у того давно чешутся руки. Долгие месяцы он был оторван от газетной работы. И вот, наконец, в Уфе снова можно отдаться любимому делу!

Как-то еще в первые дни работы Гашек пришел к Сорокину. Уточнив порядок верстки очередного номера газеты, расположения клише, он подал редактору несколько листков, исписанных мелким, но разборчивым почерком.

— Посмотрите. Если подойдет, прошу напечатать.

Сорокин стал читать вслух, а автор скромно присел у стола и внимательно слушал.

«Говорят, что большевики заняли Казань. Наш владыка Андрей приказал соблюдать трехмесячный пост. Завтра будем кушать по три раза в день картошку с конопляным маслом. Да здравствует Учредительное собрание! Чешский офицер Паличка, который у нас на квартире, взял у меня взаймы две тысячи рублей».

Это был первый гашековский фельетон, написанный в Уфе, — «Из дневника уфимского буржуа». Когда во время чтения Сорокин останавливался и предлагал внести какую-либо поправку, Гашек молча кивал головой. Иногда вместо кивка он шутливо восклицал «Нáздар!»[5].

«Болтовня о взятии Казани красными, — продолжал чтение редактор, — действительно отличается от прежней именно тем, что у нее есть известная объективная почва. Наши очистили Казань потому, что, как секретно сообщил мне чешский офицер Паличка, в Казань прибыло два миллиона германских солдат. Со всех купцов и купчих, которые красным попали в Казани в плен, содрали шкуру и печатают на ней приказы Чрезвычайной следственной комиссии. Говорят, что прибудут беженцы из Казани Надо спрятать сахар из магазина, чтобы немножко повысить цену. У нашей братии из Казани денег много. Да здравствует Учредительное собрание!»

Василий несколько раз останавливался, громко смеялся. Вместе с ним мягко улыбался и сам автор. По всему было видно, что ему тоже нравится написанное.

— Только вот что, — прервал чтение Сорокин, — не смягчить ли нам то место, где вы приводите в «Дневнике» слова завравшегося Палички о фантастическом прибытии в Казань двух миллионов… немцев? Не слишком ли это?

— А как же в гоголевском «Ревизоре»? — возразил он. — Тридцать пять тысяч одних курьеров? Арбуз в семьсот рублей? Суп в кастрюльке, доставленный из Парижа?.. Почему же Паличка не может подражать Хлестакову?

Гашек так настойчиво, убедительно говорил, доказывал, что редактор согласился и начал снова читать.

«Сегодня прибыла в Уфу первая партия беженцев из Казани и Симбирска. По дороге их по ошибке раздели оренбургские казаки. Была торжественная встреча. Я выпил две бутылки коньяку и написал заявление на дворника, что он большевик. Дворника отправили в тюрьму».

— Что ж, — сказал, улыбаясь, Сорокин, когда кончил читать фельетон, — обязательно опубликуем. Сдавайте в набор!

…В типографии печаталась завтрашняя газета «Наш путь». Как всегда, рабочие-печатники и на этот раз стали просматривать свежий номер, еще пахнувший типографской краской.