Я не нахожу слов, чтобы описать игру Занна в ту страшную ночь. Она казалась мне еще более исступленной, чем все, что я слушал тайком, потому что по выражению лица музыканта я понял, что им движет нечеловеческий страх. Он играл очень громко, желая заглушить или даже отвратить что-то мне непонятное, повергающее его в благоговейный трепет. Игра Занна, фантастичная, безумная, истеричная, не утрачивала гениальности, свойственной, по моему глубокому убеждению, этому удивительному старику. Я узнал мелодию – это был неистовый венгерский танец, который так часто исполняют в театрах. У меня промелькнула мысль, что я впервые слышу, как Занн играет музыку другого композитора.
Все громче и громче, все отчаянней кричала и стонала безумная виола. Музыкант, изгибаясь, как обезьяна, обливался потом и не сводил затравленного взгляда с занавешенного окна. Я словно наяву видел, как его игра вызывала тени сатиров и вакханок, кружившихся в сумасшедшей пляске в бездне, среди клубящихся туч и сверкающих молний. А потом, как мне показалось, я услышал более пронзительный и сильный звук, извлеченный явно не смычком виолы, – нарочитый, дерзкий, насмешливый, доносившийся издалека, с запада.
В этот момент задребезжали ставни от свистящего ночного ветра, будто прилетевшего в ответ на безумный плач виолы. Стонущая виола Занна превзошла самое себя: я не подозревал, что она способна издавать такие звуки. Ставни задребезжали громче и распахнулись. После нескольких ударов стекло задрожало и разбилось. В комнату ворвался холодный ветер, зашелестел листами, на которых Занн описывал свои кошмары. Свечи затрещали, замигали. Я глянул на Занна и понял, что он не в себе. Голубые глаза, невидящие, остекленелые, вытаращились от ужаса, безумная игра сделалась механической, неузнаваемой, неописуемой какофонией.
Внезапный особенно сильный порыв ветра подхватил листы рукописи и погнал их к окну. Я в отчаянии кинулся за ними, но их уже унесло, прежде чем я схватился за прогнившую раму. И тогда я вспомнил про свое давнишнее желание посмотреть вниз из окна, единственного на Rue d’Auseil, из которого виден склон горы за стеной и раскинувшийся там город. Час был поздний, но в городе и ночью горели огни, и я надеялся, что увижу их, несмотря на дождь и туман. Я глянул вниз из окна самой высокой мансарды под завывание ветра и потрескивание мигающих свечей и не увидел внизу города, приветливых огней на знакомых улицах. Передо мной была кромешная тьма бескрайнего невообразимого пространства, тьма, исполненная движения и музыки, не имеющего ничего общего с земным. И пока я стоял, в ужасе глядя вниз, ветер задул обе свечи в старой мансарде, и я остался один в страшной непроницаемой тьме; впереди – хаос, позади – безумный дьявольский хохот виолы.
Я не мог зажечь свечи и, пошатываясь, брел в темноте, пока не наткнулся на стол, опрокинув рядом стоявший стул. Наконец я на ощупь пробрался туда, где тьма изрыгала терзающие слух звуки. Я должен был спасти себя и Занна, какие бы силы мне ни противостояли. На какой-то миг мне показалось, что мимо скользнуло что-то холодное, и я невольно вскрикнул, но крик заглушила ужасная виола. Вдруг меня ударил безумный смычок, пиливший скрипку, и я понял, что Занн рядом. Протянув руку, я нащупал спинку его стула и потряс Занна за плечо, пытаясь привести его в чувство.
Он не реагировал, а виола кричала и стонала, как прежде. Я тронул голову Занна, положив конец ее механическому покачиванию, и прокричал ему в ухо, что нам пора бежать от неизвестных спутников ночи. Занн безмолвствовал, не прекращая своей яростной какофонии, и под ее дикие звуки по всей мансарде носились в исступленной пляске вихри. Коснувшись уха Занна, я невольно вздрогнул и понял причину своего страха, когда дотронулся до его холодного, как лед, неподвижного лица с вперившимися в пустоту глазами. А потом я каким-то чудом нашел дверь, отодвинул деревянный засов и кинулся прочь от темноты, музыканта с остекленевшими глазами и дьявольского завывания проклятой виолы, с удвоенной яростью кричавшей мне вслед.
У меня до сих пор свежи в памяти воспоминания той ночи – как я перепрыгивал, перелетал бесконечные ступеньки и, выбравшись наконец из дома, мчался в безотчетном страхе по крутой старинной узкой улочке с полуразвалившимися домами, сбегал по ее каменным ступенькам вниз, потом несся по мощеным мостовым нижних улиц к гнилой зажатой складскими стенами реке, а оттуда, задыхаясь, – через мост к знакомым широким чистым улицам и бульварам. Стояла тихая лунная ночь, и весело мигали огоньки города.
Я так и не нашел Rue d’Auseil, несмотря на все старания и самые обстоятельные поиски. Но меня не очень сильно огорчила эта неудача, как и пропавшие в неведомой дали исписанные бисерным почерком листы, хоть только в них и был ключ к разгадке таинственной музыки Эриха Занна.
Другие боги
На самой высокой из земных гор живут боги земли, чтобы ни один человек не мог сказать, будто видел их. Когда-то они жили на более низких вершинах, но с тех пор как люди, обитавшие на равнинах, стали лазать по снежным горам, им приходилось перебираться все выше и выше, пока в их распоряжении не осталась всего одна гора. Уходя с прежних вершин, боги тщательно следили, чтобы унести с собой все приметы своего пребывания, и только однажды, говорят, они не стерли высеченный лик с горы, которую они называют Нгранек.
Итак, они поселились на не ведомом никому Кадате в ледяной пустыне, куда пока не добирался ни один человек, и стали еще более суровыми, потому что в случае прихода человека бежать им было некуда. Боги стали суровыми, и если когда-то они смирялись с напористостью людей, то теперь запрещали им приходить, а коли они приходили, то запрещали им уходить. Счастье людей, что они не знают о Кадате в ледяной пустыне, а иначе они бы непременно отправились покорять его.
Время от времени боги, соскучившись по своим прежним горам, навещают их в безветренные ночи и тихонько плачут, пытаясь поиграть на их склонах, как играли когда-то. Люди видят слезы богов на белоснежной вершине Тураи, но принимают их за дождь, и они слышат вздохи богов в печальных утренних ветрах Лериона. Путешествуют боги на кораблях-тучах, и мудрые пастухи знают предания, которые удерживают их вдалеке от высоких гор в туманные ночи, потому что в наши времена боги не такие снисходительные, как прежде.
В Ултаре, что за рекой Скай, жил однажды старик, которому очень хотелось посмотреть на богов земли. Был он начитан в семи тайных книгах земли и знаком с Пнакотикскими рукописями, рассказывающими о далеком и морозном Ломаре. Звали его Барзай Мудрый, и крестьяне любят рассказывать, как он поднимался на гору в ночь, когда случилось необычное затмение.
Барзай так много знал о богах, что мог сказать, когда они рядом, а когда далеко, и столько разгадал их тайн, что его самого считали полубогом. Это он дал мудрый совет жителям Ултара, когда они приняли свой замечательный закон, запрещающий убивать кошек, и он первый сообщил молодому священнику Аталу, куда отправляются в полночь черные кошки накануне Дня святого Иоанна. Барзай знал много преданий о богах земли, и ему захотелось самому посмотреть на них. Барзай верил, что его великое знание защитит его от их ярости, поэтому решил подняться на вершину высокой и скалистой горы Хатег-Кла, когда, как ему было известно, боги будут там.
Хатег-Кла находится довольно далеко за Хатегом, в честь которого получила свое имя, где нет ничего, кроме камней, и вздымается ввысь подобно каменной статуе в безлюдном храме. Вокруг ее вершины туманы всегда печальны, потому что туманы – это память о богах, а боги любили Хатег-Кла, когда жили на ней в далекие времена. Часто боги земли приплывают на Хатег-Кла на своих кораблях-тучах, и тогда они окутывают бледной дымкой ее склоны, чтобы поплясать, как встарь, при ярком лунном свете. Крестьяне в Хатеге говорят, что никогда не надо ходить на Хатег-Кла, но смертельно опасно подниматься на нее ночью, если бледная дымка скрывает от людских глаз вершину горы и луну. Однако Барзай не захотел слушать их, когда явился в Хатег из соседнего Ултара вместе с молодым священником Аталом, который был его учеником. Всего лишь сын трактирщика, Атал иногда поддавался страху, зато отец Барзая был ландграфом и жил в замке, поэтому его сын отроду не был суеверен и только смеялся над пугливыми крестьянами.
