- Пасха?
Марина повернулась лицом к колоннаде.
Временное правительство не дождалось, пока закончится заседание Совета: представление уже началось. Зрители давно собрались, давно стоял в зале нетерпеливый гомон разночинной огромной толпы. Во дворец на сегодня сошлись, как на былые премьеры, должно быть весь Петербург, кроме знати, здесь налицо. А быть может, - и знать? Мелькают в толпе именитые по иллюстрациям "Нивы", "Огонька", приложениям к "Новому времени", знакомые лица - артисты, писатели, адвокаты, чиновники. Праздничные лица и платья. Не знамена - цветы в руках. Так и быть должно. Кончена "революция" воскресает "жизнь": снова становится на привычные, наезженные пути быт. Как в тропарях пасхальных поется, действительно: "Праздник из праздников и торжество из торжеств".
В этой толпе растворились, незаметными стали вышедшие с заседания рабочие и солдаты.
На галерее, меж белых, строгих колонн, сияя серебром седины и багровым от голосовой натуги лицом, кончал "тронную" свою речь Милюков, отныне министр иностранных дел. Двадцать лет шел он к заветному этому посту - то во весь рост, то ползком. И вот, наконец, совершилось.
Марина усмехнулась невольно, глядя на седоусое, торжественное, именинное милюковское лицо.
- Благовествует! Чем, в самом деле, не пасха! И поп на амвоне.
Почти с ненавистью глянула на Марину стоявшая рядом Наташа. Как она может!.. Белокурый верно сказал: только б сорвать, только б потемнить другим радость... Потому что их кучка всего - против всех!.. Так, в отместку...
Она отошла в сторону, прочь. Надо уйти ночевать сегодня к Самойловой: они теперь вместе работают в информационной комиссии Совета: Соколов после "арсенала" устроил. Самойлова звала ночевать. И вообще надо куда-нибудь переехать.
Милюкова снесли на руках, под гром аплодисментов. Заговорил другой никому в лицо не известный: тоже, вероятно, министр. Новоявленный.
К Марине подошел Василий. С ним - Иван, Федор, Мартьянов, Адамус, еще трое рабочих. Поздоровались молча. У Василия усталое очень лицо. Но спокойное. Марина спросила:
- Не будете говорить?
Иван махнул рукой, раньше, чем Василий ответил:
- Не дадут, если б и захотели. На лесенке там, к хорам, видите, застава какая: сам Чхеидзе коршуном на перилах. Нахохлился как, гляди! И клюв раззявал. А любо было б им обедню испортить - слово правды сказать... Эх, был бы в Питере товарищ Ленин. От него бы небось Чхеидзе в момент под лестницу порхнул... Его, к слову, когда можно ждать? Какие от товарища Ленина вести?
- Никаких, - слегка развел руками Василий. - Уже несколько телеграмм послали ему в Швейцарию, в Цюрих, - никакого ответа. Наверное, перехватывают. Наши опасаются, что его вообще не пропустят в Россию: ведь никого империалисты - и наши, и западные - так не боятся, как его.
Помолчали. Федор тронул Василия за рукав.
- По домам, что ли? Чего эту ектению слушать. Тем более завтра у нас в восемь часов районный комитет, а мы, собственно, с той ночи, двадцать седьмого, не спавши.
Василий зевнул.
- Подождать бы, собственно, надо - посмотреть, как окончат... А впрочем, в самом деле пойдем. Через сад. Тут, по коридору направо, есть выход.
Пошли. Но еще на полпути по залу треск хлопков, неистовый, прокатившийся под колоннадой, заставил их обернуться.
- Ура!
- Керенский!
Большевики остановились. Они не сразу отыскали глазами. Где?
Вот. Не на центральной площадке, с которой говорили все предыдущие, а на самом левом крыле хоров, далеко от всех. Мариша в первый момент не узнала его. Керенский? Этот недвижный, прямой, как свеча, весь точно накрахмаленный человек?.. Не человек - сановник! Не в затрапезной уже, затрепанной куртке, - в застегнутом доверху, шелком отворотов поблескивающем на ярком огне люстр сюртуке. Рука заложена за лацкан. Невидящим над толпою, куда-то вдаль смотрящим взглядом напряжены странно опустелые, тусклые глаза. И по-новому звучит "чеканящий" слова, хрипловатый, торжественный голос:
- Я, гражданин Керенский, министр юстиции...
Опять дрогнул криками зал. Керенский смолк, пережидая.
- ...объявляю во всеуслышание: Временное правительство вступило в исполнение своих обязанностей по соглашению с Советом рабочих и солдатских депутатов.
Бескровная рука медлительно скользила глубже за лацкан. Министр вынул красный, кровяным пятном заалевший шелковый платок и махнул им, овевая лицо.
И, как на сигнал, новою бурею аплодисментов отозвалась толпа. Отозвалась волнами всплесков, приглушая чей-то одинокий голос, напряженно выкрикнувший что-то, чего никто не расслышал, но поняли все.
Понял и Керенский. Он потемнел. И ответил. На вызов - вызовом.
- Соглашение, заключенное между Исполнительным комитетом Государственной думы и Исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов, одобрено Советом большинством нескольких сот голосов против пятнадцати.
И снова взвился, как флаг, красный платок, и снова, еще исступленней застучали ладони.
Щеки Марины горели. Актер. Подлый актер. Как она могла хоть на секунду поверить... хоть на секунду поддаться...
Она шепнула Ивану:
- Не могу я больше. Пойдем.
Глава 60
Пулеметчики
Они шли по пустому коридору - мимо сорок первой, сорок второй... Сзади, вдогон, гремела, покрывая медью труб неистовое ура, "Марсельеза".
- Кончил... Фокусник! От-то шут!
Иван оглянулся на презрительный, небрежный голос Федора и покачал головой:
- Шут-то шут, а ловок говорить, этого у него не отымешь... Не то что дамочки какие-нибудь, а даже, я приметил, - из наших, и то кой-кто здорово слушал. Конечно, кто похлипче...
Опять вспыхнула стыдом Марина. Иван видел? Нет, быть не может. Она не могла не заметить, если он стоял близко. Да и он не сказал бы сейчас так, если б подумать мог, что она... Он же чуткий, он настоящий товарищ, Иван. И если б сказал, так прямо, без намека. В лицо. По-большевистски.
Иван вздохнул, подравнивая шаг к Василию.
- А я все-таки, правду сказать, товарищ Василий, не ожидал, что до такой точки народ податлив. Ведь на митингах здорово нас - меня даже слушают. А как до настоящего дела в упор дошло - смотри на милость: двадцать два голоса всего и собрали...
