Андрей двинулся наконец. К мосту? Она схватила за руку.
- Нет. Не надо. Мне страшно. А вдруг он...
Но Андрей мотнул головою упрямо.
- Может быть, след... Вы ж понимаете... если это... в самом деле правда...
- Правда, конечно! Разве такое... можно солгать!
Медленно поднялись на мост. Четвертый пролет, кажется.
Андрей прикрыл глаза, чтоб увидеть опять - ясно-ясно...
Машина, перила, труп...
Четвертый, наверно.
Черные пятна на серых, в растрещинах перилах. Подтеки черные на досках настила. И внизу, вкруг свай, крутит пустая и черная вода в полыни.
Наташа прошептала через силу:
- Смотрите... Там на льду...
В самом деле, что-то темнеет... Он смотрел, напрягая глаза до рези, до жгучей слезы. Нет, не понять.
Она догадалась первая:
- Ботик.
Да. Ботик. Как только слово сказалось, сразу же стали ясные очертания. До мелкой мелочи. Ботик. Высокий, валеный.
Андрей смотрел вниз, в черную, воронками завитую, бегучую воду. Мыслей не было. Было только перед глазами: автомобиль, желто-зеленый, приземистый, коротколапый, как дракон... три напряженных тела, подымающих связанный труп. Нет, не труп. Он же живой был, когда его бросили.
Она тронула его за рукав.
- Пойдемте... Пойдемте же... Я вас очень прошу.
Андрей оторвался от перил. В самом деле, надо идти. Еще застанет кто-нибудь... И тогда может быть подозрение. Под подозрение попасть верная смерть. Или хуже еще: пытка.
Страшно подумать, что сделает царь с убийцами Распутина. Ведь сила Распутина в том и была, что царь и царица были уверены: престол императорский и весь "дом Романовых" благополучны только молитвами "святого старца" Григория.
Тишь. Ночь. Никого. Ни на дороге, ни там, на островных - белых, сквозь прочернь деревьев прорезанных тропках. Они пошли серединою моста, не оглядываясь больше.
До самого Каменноостровского они не говорили. Ни слова. Лишь ускоряли шаг: поздно, ужасно поздно. И только когда они вышли на простор проспекта, где у богатых каменных - безвкусной купеческой стройки - особняков дремали дежурные дворники, - опять город, люди - Наташа заговорила:
- Что же теперь будет?
- Я... не политик, - отозвался глухо Андрей. - И... не интересуюсь. Но, по-моему... Они думают, что спасли самодержавие. Мне кажется обратное: они бросили в полынью царский труп. Потому что все ж знают - царская политика вся шла от Распутина: Николай II - только пешка. Если так, он должен пропасть вместе с ним...
С Каменноостровского - направо в улицу второй дом от угла: здесь, на четвертом, комната Наташи и ее однокурсницы - той самой, черноволосой, Марины.
На подъезде они постояли молча. Посмотрели друг другу в глаза. В глазах уже ничего не было от взморья, от уюта темной аллеи, белых, высоких, рыхлых, милых сугробов.
Он протянул руку, прощаясь, - и чуть не отдернул. Перчатка... Рука без перчатки. Перчатка осталась там, под деревом, на снегу.
По спине опять, как тогда, пробежала холодком дрожь. След.
Стукнула дверь: Наташа прошла. Она не спросила: "Когда?" И он не спросил. В висках стучало.
Перчатка и ботик. Найдут обязательно. И найдут чья. Всегда же находят. Даже когда никаких примет. Вчера было в газетах: обыкновенную женщину - тоже под лед - изрезанную, в корзинке. И все-таки всех нашли, всех... Но если его...
Вернуться, взять? Сумасшествие. Убийца всегда, говорят, возвращается к месту убийства. Неодолимая тяга. Не подозрение уже будет тогда - улика.
Он шатнулся прочь от подъезда, пошел, почти что бегом, еще не зная, еще не решив, куда, но с сознанием твердым: сегодня ж, непременно сегодня же ночью, - сказать под величайшей тайной, конечно, всякий же разумный поймет, что сейчас нельзя разглашать... Но чтобы кто-то еще знал, чтоб был свидетель, что он не участник, что он ни при чем... И не скрыл...
Кому? Надо ж, чтоб свидетель был с именем, с положением: чтоб его слову поверили... Где взять такого - ему, студенту самому обыкновенному, без знакомств и без Связей...
Глава 3
Истинный редактор
Дом газеты "День", двухэтажный, окрашенный охрой, стоял в проулке. Проулок - глухой и грязный, далеко от центра, от шумных и людных торцовых проспектов, и дом - ветхий, давно не ремонтированный: трещины по стенам, обсыпается оббитая штукатурка, перекосились доски полов. Но это был все-таки собственный дом и собственная типография, как требует достоинство большого ежедневного политического органа европейского или даже американского типа - так любил говорить о своей газете редактор-издатель.
Подходя, Андрей не услышал сквозь низкие окна, сквозь дряблые стены (в первом этаже - типография) мерного жужжащего шума печатных машин. Стало быть, номер запаздывает: в редакции еще не разошлись.
Здесь, в "Дне", печатались "Фронтовые очерки" Андрея Аркадьина. Редактор знает его, автора. А редактор в Петербурге широко известен: газета имеет большой тираж, пользуется успехом. Слову такого человека поверят, если понадобится свидетельство. Да и кому еще, кроме него, можно сказать - в ночь, чуть не под самый рассвет, кто еще не спит в эту пору. А надо же сегодня, сегодня, сейчас...
Андрей рванул промерзшую, вскоробленную, неприглядную дверь и, шагая через две ступеньки, поднялся во второй этаж.
- Иона Рафаилович?
Белесый, в золотых - фальшивого золота - очках, хроникер оторвался на секунду от развернутой перед ним полосы "Русского слова", полязгал в воздухе длинными ножницами.
- В корректорской.
Впрочем, ответ был излишен. Из глуби узенького коридора донесся раскатами, как львиный голодный рык, редакторский голос.
У Андрея сразу отлегло от сердца. В присутствии редактора. Ионы, он всегда сразу становился уверенней и бодрее: такой Иона бурлящий, азартный и быстрый, пышущий здоровьем и неисчерпаемой, кажется, предприимчивостью, - настоящий газетчик, истинный редактор.
Дверь в корректорскую стояла распахнутой: Андрей, не входя еще, увидел у черного, гранками заваленного стола грузную, но легкую фигуру Ионы в одном жилете, без пиджака. Широченные рукава несвежей рубашки заправлены в мятые пристяжные манжеты. Он повернул к Андрею кудлатую с проплешью, энергичную голову, тряхнул свисшей на лоб прядью. Глаза темные, острые - вспыхнули: в ночь, под утро, люди не приходят в редакцию попусту.
