– Веселая у тебя подруга.

– Это был чудесный солнечный день. Синее небо, поющие птицы. Здания – это ведь просто здания, правда? Однако подобные места несут на себе отпечаток произошедшего. Так, словно события из прошлого пропитали сам воздух, каждый его атом. Ты знаешь, что в таком месте происходили ужасные вещи, даже если тебе об этом никто не говорил. Ты идешь за экскурсоводом, кивая с торжественно-печальным выражением, а часть тебя хочет удрать, вопя от ужаса.

– Вот, значит, что ты думаешь об Арнхилле?

– Не-а. Я бы хотела снова оказаться в Германии. – Она бросила в рот еще один кусочек картошки, а затем спросила: – Так что за дела у вас были со Стивеном Хёрстом?

– Дела?

– Что-то мне подсказывает, что вы с ним не были лучшими приятелями.

– Не были.

– Так что случилось?

Я наколол картошку на вилку.

– Да обычная подростковая фигня.

– Ясно.

По ее тону было понятно, что Бет мне не поверила, однако она не стала донимать меня расспросами.

Мы продолжили обедать. Картофель был хорошим, а вот булочки с сыром своим вкусом напоминали пластмассу, только у пластмассы аромат был приятнее.

– Гарри сказал, что жена Хёрста больна, – произнес я.

Бет кивнула:

– Рак. И, что бы ты ни думал о Хёрсте, это поистине хреново.

– Да уж.

Так уж в жизни случается: как аукнется, так и откликнется.

– Они давно женаты?

– Вместе еще со школы. – Она посмотрела на меня. – Думаю, что если ты учился вместе с Хёрстом, то должен ее помнить.

– Я учился в школе со многими людьми.

– Ее зовут Мэри.

Время словно замерло.

– Мэри?

– Да. Девичью фамилию, боюсь, не знаю.

Это было и не нужно. Еще один осколок моего израненного сердца рассыпался в прах.

– Гибсон, – сказал я. – Мэри Гибсон.

Мэри и я выросли на одной улице. Наши матери были подругами, поэтому в детстве мы часто проводили время вместе: мамы выпроваживали нас на улицу, когда хотели посплетничать за чашкой чая. Мы играли в мяч и прятки, а затем, дождавшись приезда фургона с мороженым, сидели на бордюре и ели различные его сорта. Энни тогда еще не родилась, так что, полагаю, мне в то время было года четыре или лет пять.

Я тихо восхищался Мэри. Она же меня просто терпела, ведь я был единственным ребенком ее возраста на всей улице. В школе она быстро бросала меня, когда появлялась возможность поиграть с более авторитетными ребятами. Я же, полагаю, просто считал это своей участью. Мэри была хорошенькой и веселой, в то время как я был странным, необщительным ребенком, который никому не нравился.

Ближе к старшим классам я начал понимать, что Мэри была не просто хорошенькой. Она была красавицей. Ее блестящие каштановые волосы, которые она в детстве собирала в хвостики, превратились в короткое струящееся каре. Иногда она укладывала его волнами, подражая своему кумиру – Мадонне. Она носила тертые джинсы и мешковатые джемперы, рукава которых доходили ей до кончиков пальцев. У Мэри было по две серьги в каждом ухе, и, приходя в школу, она подтягивала юбку так, чтобы ее подол находился выше колен, открывая взорам бархатную кожу чуть выше гольфов.

Разумеется, к этому моменту Мэри уже вообще перестала меня замечать.

Она не была злой или жестокой. Во всяком случае, не была такой намеренно. Иногда, когда она проходила мимо меня на улице, в ее глазах читалось что-то похожее на смутное узнавание. В таких случаях она рассеяно говорила «приветик», а я после этого сиял от счастья еще несколько часов.

Энни меня иногда поддразнивала.

«О, смотри. Твоя девчонка, – говорила она, громко издавая чмокающие звуки. – Джоуи и Мэри, сидя на дереве, целуются».

Это были единственные моменты, когда я по-настоящему злился на Энни. Вероятно, из-за того, что ее слова меня действительно задевали. Мэри не была моей девчонкой и никогда ею не стала бы. Девчонок вроде нее не интересовали мальчишки вроде меня: тощие, неуклюжие ботаники, читавшие комиксы и игравшие в компьютерные игры. Их интересовали нормальные мальчишки, игравшие в футбол и регби, слонявшиеся по детской площадке, плевавшиеся и сквернословившие без всякой на то причины.

Мальчишки вроде Стивена Хёрста.

Они начали встречаться на третьем году средней школы. В каком-то смысле это было неизбежно: Хёрст был первым парнем на деревне, а Мэри – первой красавицей школы. Случилось то, что должно было случиться. Я не особо ревновал. Разве что самую малость. Но даже тогда Мэри была лучше Хёрста. Умнее, воспитаннее. И, в отличие от многих других девчонок в нашей школе, ее амбиции были помасштабнее, чем просто выйти замуж и родить детей.

Когда меня приняли в компанию Хёрста и Мэри начала меня замечать, она не раз говорила мне о том, как ей хочется поступить в колледж и выучиться на модного дизайнера. У нее был художественный талант, и она хотела уехать в Лондон, планируя первое время зарабатывать себе на жизнь в качестве модели. Она обо всем думала заранее, и у нее даже мысли не было о том, чтобы остаться в дыре вроде Арнхилла. Она собиралась сбежать на первом же автобусе, как только у нее появится такая возможность. На автобусе, который увезет ее прочь отсюда.

Вот только ей это так и не удалось. Что-то изменилось. Что-то остановило Мэри, отняв у нее мечту и растоптав ее амбиции в труху. Что-то удержало ее здесь.

Или кто-то.

Стоя на углу своей родной улицы, я смотрел на проезжую часть и курил. После школы я собирался вернуться прямо в коттедж. Однако, похоже, у моего подсознания на этот счет были другие мысли.

Улица как будто изменилась и одновременно осталась такой же, как раньше. Те же террасы из красного кирпича, стоявшие вплотную друг к другу и с вызовом глядевшие друг на друга через дорогу так, словно вот-вот были готовы броситься в драку. Однако было и кое-что новое: спутниковые антенны и застекленные крыши, окна и двери из ПВХ. Вдоль узких тротуаров было припарковано больше машин – блестящие «Гольфы», внедорожники и «Мини». В мое время не у каждой семьи вообще была машина. И уж точно не новая.

Но что-то оставалось прежним. Вокруг полуразобранного мотоцикла толпилась молодежь, дымя сигаретами и попивая «Карлсберг» из банок. Ни на минуту не замолкая, громко лаяла пара собак. Из какого-то окна доносилась музыка: сплошные басы практически без мелодии и слов. Кучка детишек играла в футбол.

Мой старый дом, номер 29, расположен посередине улицы, на пару домов выше механиков-любителей и на пару домов ниже фанатов Руни. Из всех домов мой, казалось, изменился в наименьшей степени. Все та же выкрашенная черной краской деревянная дверь, хотя старый медный дверной молоток сменил более элегантный серебристый. Все те же слегка покосившиеся кованые ворота. На крыше не хватало пары кусков черепицы, да и кирпичная кладка фасада явно нуждалась в свежей покраске.

Моя комната выходила окнами на задний двор и располагалась по соседству с комнатой Энни. Она вытянула короткую соломинку, и потому ей досталась комната поменьше. Когда мы были маленькими, мы перестукивались через стену перед сном. Позже, после ее возвращения, я часто лежал в своей комнате в наушниках с включенной на полную громкость музыкой и натянутым на голову одеялом, чтобы не слышать ее.

Мама продала дом вскоре после того, как я вышел из больницы, оправившись от последствий аварии. Она объяснила свое решение тем, что нам нужно было перебраться куда-нибудь, где мне будет легче, ведь я по-прежнему передвигался на костылях. Узкая терраса с крутыми ступенями была довольно неудобной.

Разумеется, истинная причина заключалась не в этом. Дело было в воспоминаниях, практически все из которых были тяжелыми. Мама купила маленькое бунгало неподалеку отсюда. Там мы и жили, пока мне не исполнилось восемнадцать. Затем она жила там сама, пока ее не увезли в больницу, где она и умерла десять лет спустя. Ей было всего пятьдесят три. Мне сказали, что причиной ее смерти стал рак легких. Однако это была не вся правда. Часть мамы умерла еще тогда, в вечер аварии. Той ее части, которая осталась в этом мире, просто потребовалось некоторое время, чтобы воссоединиться со своей половинкой.