– Любопытно узнать, почему к Володьке Ульянову антимузку не приставили? Совсем негодные вещи строчит?

– Очевидно, вся его «философия» есть большое художество, – съязвил Василий Васильевич.

– Что ж, повторю: я готов.

– Отлично! Только вот… Личарды Минцловой могут быть вооружены, – проронил Розанов. – Надобно оружием запастись.

– У меня – кулаки.

Василий Васильевич воззрился на гостя испытующе:

– И всё?

– Свинчатка.

– Боюсь, этого окажется недостаточно.

Вольский замялся:

– У меня в кармане пиджака «бульдог».

– И шести пуль вряд ли хватит.

– Не понимаю ваших намёков. Хотите узнать, имею ли я бомбу? – раздражился Вольский. – Скрывать не стану: имею, но скорее по привычке. А у вас, Василий Василич, есть оружие?

Розанов открыл дверцу шкапа. В напоминающей подставку для каминных принадлежностей конструкции помещались разнокалиберные трости. Василий Василич поводил рукою над ними в нерешительности, выбрал экземпляр с массивным набалдашником, на который ушло не менее фунта кости и металла.

– Знаете, не раз сегодня помянутого Достоевского, Фёдор Михалыча, как-то на Николаевской улице пьянчуга ударил по голове. Ну, наш гений – кремень, а я бы такого сотрясения не пережил. Потому в целях профилактики преступлений против себя, – хихикнул Розанов, – владею скромным арсенальцем.

– И только-то! – фыркнул меньшевик. – А у меня чего допытались! Какой у вас план?

– Мы входим в гостиную. Вы впереди – расталкиваете мистов, буде таковые окажутся на пути, и вызываете Бугаева на дуэль со шпагами.

Вольский поднял бровь.

Розанов потрепал спутника по руке.

– Ваша размолвка окажется чрезвычайно к месту. Мне удалось добыть шпаги и даже не бутафорские. Возьмите футляр – он тяжёлый. Я приму на себя роль секунданта. Идём будто бы условиться о времени и месте барьера, выводим под белы рученьки Бориса Николаича, а там… сажаем в пролётку и мчимся в уединённое место, чтобы убедительно объяснить, кто в действительности ему друг, а кто – враг.

– Вам бы, Василь Василич, приключенческие романы строчить. Знаете: Сабатини, Жуль Верн, граф Салиас…

– К беллетристике я не пригоден, – отрапортовал Розанов. – А вот эссеи, очерки, газетчина, заметочки всякие, – это моё. Ну, с Богом!..

– Где Бугаев? Дайте мне его! – с порога зарычал Вольский, безо всякого труда изображая ярость.

– Бориньку четверть часа как увезли в лечебницу! Нервический срыв. Анна Рудольфовна вызвалась проводить и проверить, как он устроится, – застрочила курсистка. – А врач – такой странный: темнейший брюнет, в очках без…

Не слушая лепет курсистки, Вольский повернулся к Розанову:

– Опоздали!

– Работа у них опасная, у бедных докториков, – вставила курсистка. – Нервические больные – они не все как Боренька, некоторые бывают…

– Что будем делать?

– …буйные. Такой, наверное…

– Есть у меня кое-какие мысли.

– …выдавил ему стёкла.

– Здесь слишком шумно, – посетовал Розанов. – Уединимся и обдумаем создавшееся положение. Здесь, к примеру…

Розанов отворил дверь в боковую комнату – дохнуло слитным шумом: шорохом, дыханием, шушуканьем множества людей. Смущённые обитатели творческой коммуны, казалось, водили хоровод вокруг подпиравшей потолок тонкой колонны, сплетённой из палочек и прутьев.

– Вон оттуда и сняли, – произнесла девица и добавила с гордостью: – Наш Боря – акробат!

– А как сняли? – поинтересовался Вольский.

Девица пожала плечами:

– Нас не пустили в залу: вдруг Боря взбесится.

– А это ещё что такое? – Розанов наклонился за стопкой разнокалиберных личточков, стиснутых ажурной металлической прищепкой.

– Анна Рудольфовна выронила, – пискнула вездесущая курсистка.

– Борин почерк, – вставил Вольский, заглянув через плечо спутника на зажим для визиток.

Василий Васильевич пробежал строки глазами:

– «Мир рвался… атомной… бомбой». Любопытно. «Сверх… гекатомбой».

– А эта поправка руки Анны Рудольфовны, – подсказала услужливая курсистка.

– Минцлова – стихи правит?!.. Ничего не понимаю.

– Дайте мне!.. – пропищала девушка, протягивая руку.

Вольский загородил своей широкой спиной Розанова и найденный трофей от неуёмной курсистки.

Со стены выпучился огромной оранжевой радужкой спасательный круг из пробки. Вольский хулигански подмигнул то ли ему, то ли девушке и хмыкнул:

– И зачем ты здесь, морской бублик?

– На случай наводнения, – строго ответила курсистка. – Наверное, из провинции недавно? Знаете, какие в Петербурге наводнения? Ветер надует с залива воду…

– Но пятый этаж!..

– Анна Рудольфовна в некоторых вопросах очень мнительна.

Курсистка поджала губы.

В просвет, образовавшийся после манёвра подпольщика, ввернулся обёрнутый в бухарский халат хозяин квартиры.

– Гляньте, люди добрые, – шутливо просюсюкал он, – Боря, сидючи на верхотуре, лепнину исчертил. И ладно бы – стихи: можно хвастаться граффити перед публикой. Ни то ни сё. Декоратор из Бори никудышный. Чай, не Бакст.

Гости задрали головы: на белоснежном потолке очернялся контуром гриб, судя по худосочным бокам – боровик, а то и мухомор, если принять во внимание вуаль под шляпкой.

– Небоскрёб-с! – гаркнул некий господин с чёрными кругами вокруг глаз. Он эксцентрично тряс эспаньолкой, что походило на суетливый coup de grâce поверженному рыцарю. – Не знаем, как разобрать сию этажерку.

– Проще простого! – вырвалось у Вольского.

Начался галдёж:

– Покажите нам! Пособите!

Вольский решительно двинулся к башне, легонько толкнул ножку второго в пирамиде стула. Башня завалилась, распадаясь на этажи. Просеялась хрустальными градинами подбитая люстра. Будто далёкий ледоход грохнуло зеркало, льдинами величиною с ладонь ссыпалось к основанию всё, кроме одного треугольного кусочка, застрявшего в уголке рамы.

Люди онемели и застыли.

Розанов взял под локоть Вольского и направил к дверям.

– Насчёт наводнения не знаю, а вот землетрясение я им устроил!

Боря вспомнил ужас, испытанный в ту минуту, когда его спускали с «башни» из стульев, и от перенапряжения чувств вновь забегал по камере.

– Что вы носитесь? – брезгливо сказал тюремщик. – Лягте, всхрапните. Да и я подремлю-с.

– Не могу спать при чужих людях! – воскликнул Бугаев, задрав лик к низкому потолку и потрясая кистями рук в отчаянии, выглядящем картинно. В действительности он был вполне искренен.

– Как же я вам чужой-с? – удивился тюремщик. – Я вам теперь прихожусь не менее чем роднёй-с.

Боря странно взглянул на него, искоса, недоверчиво, как будто разглядев что-то, чего раньше не замечал.

– Правда?

– Да-с, – откликнулся тюремщик и прыснул в кулак.

Бугаев присел на краешек лежанки, сложив руки на коленях, как гимназистка, и сказал:

– А знаете, не ожидал. Верите ли: слеза протачивает русло в усохшем слёзном канальце. Будь у вас в кармане лупа, сами имели бы удовольствие рассмотреть… Знавал я московского чудака, носившего в жилетном карманце лупу: он рассматривал встречавшиеся орнаменты, исчисляя в них закономерность. Впрочем, я не о том… Повстречать в этаком остроге человека с душою нараспашку! Не так много в жизни было у меня доброхотов. Я, верите ли, частенько отворял сердце и неизменно бывал наказан. Вы, однако, мне отчего-то импонируете. Совсем, как в своё время Саша Блок. Дружба с ним закончилась, мы теперь – враги… А его жена, Любовь Дмитриевна… Ангелическое создание! В тот день, когда я впервые увидал её…

Тюремщик махнул рукою и умостился на табурет, приставил плечо к стене и свесил голову, намереваясь подремать под монотонное бормотанье поэта. Сон не шёл. Пленник говорил с переливами, то и дело меняя тональность, с пришепётывания взбираясь до баса, играя со словами, как жонглёр с расписными деревянными ложками. Хорошо спится под мерный стук колёс, но не в поезде, который с лязгом трогается, тормозит, снова трогается, никак не решается отправиться в путь, сдаёт назад и таким макаром дёргается вдоль перрона. Да ещё этот назойливый топоток, будто копытцами, а не подмётками – не сидится рассказчику на месте, пританцовывает. Сон будто отбило. Тюремщик задумался о своём, перед глазами замелькали: холодная кура, припасённая к ужину, и слоёный пирожок с перетёртой с сахаром малиной для десерта, кисет «криворотовского» табаку, платок, приглянувшийся Глаше, фаршированный желудок, который обязательно поставит на стол её мамаша, шевелюра поэта Блока и ланиты Любови Дмитриевны… Тьфу! Чужие мысли просачивались внутрь головы и требовали равноправия. История текла и обрастала символами, развивалась фабула, выявлялась архитектоника. Тюремщик прислушался, а в какой-то момент и заслушался: вдруг поймал себя на мысли, что знает подробности: Бугаев повторялся, в иных местах – слово в слово, ценя удачные каламбуры и обороты. Когда Бугаев пошёл на третий круг, тюремщик на минуту поверил в наличие родственной связи с пленным. На пятом круге тюремщик почувствовал, что голова его начинена порохом, а фитиль тлеет уже над самым ухом.