– Ну, какие же мы вам чужие? – удивился Василий Васильевич. – Из узилища освободили, заботимся о вас. И не мы одни: есть ещё девушка, в вас души не чает.

Бугаев скорчил презрительную мину.

Вольский собрался выдать что-то едкое, но Розанов приказал:

– Всё, спать! Завтра ожидается долгий день. Боря, вы тоже поспите. Да-да, вы не можете спать в присутствии… Но если мы все будем спать… Вы понимаете?

Поэт задумался и коротко кивнул.

Фонарь потушили. Спутники быстро уснули. Когда Боря понял, что остался один, уснул тоже.

Проснувшись, Розанов вспомнил, что римская монета так и осталась под столом в странном и маловероятном положении.

– А всё «колода»!.. – вырвалось у Розанова.

Вольский с удивлением посмотрел на Василия Васильевича, обычно корректного и сдержанного. Меньшевик вращал в пальцах банку младенческой присыпки, найденную среди вещей Минцловой на железнодорожных путях. Пощёлкал языком, видно, примериваясь к разговору, и закинул удочку:

– Ну и мания у Минцловой. «Водобоязнь». Не бешеная ли?

– Как свинья, бегущая от Геннисарета, – задумчиво сказал Розанов. – Возможно, её поведение имеет под собой больше основания, чем абстрактная мания. Сектанты часто находятся в плену страннейших суеверий.

– Ну, вы, Василий Васильевич, и характеристику дали: была «колода», стала «свинья».

Философ перевёл взгляд на Борю:

– А что за «медитации» вам задавала Минцлова?

Бугаев скрестил указательный и средний пальцы, растопырил локти и задышал натужно.

Розанов всполошился:

– Прекратите, Боря, так можно себя до чахотки или потери рассудка довести! Эти упражнения опасны!

– Шутите, Василий Василич, какая чахотка! Здоров, как бык, – Бугаев постучал себя в грудь кулаком. – А о здравости моего мышления судите сами.

Философ нахмурился.

Николай Владиславович потянулся, и правый борт его пиджака явственно облёк некий округлый предмет, довольно крупный.

– Вижу: проступает «она», – промолвил Василий Васильевич, благоговейно простирая руку к выпуклости.

– Бомбочка, – подтвердил меньшевик между делом.

Он отмерил на ладонь хорошую порцию талька и, проникнув сквозь промежуток между рубашечными пуговицами к самому телу, яростно шлёпал рукою подмышку. Грибовидное облачко белой пыли, в конце концов, взметнувшееся из-под ослабленного воротничка, побудило Вольского оставить гигиенические процедуры и герметизировать свою одежду. Розанов, чистый и розовощёкий после умывания, с интересом наблюдал за его действиями.

– Как же мы найдём Минцлову?

– Сама нас найдёт, – успокоил меньшевика Василий Васильевич. – Не случайно же слежку приставила. Перенесла игру на своё поле, вырвала из рук инициативу и готовится гнать нас в угол доски.

Вольский всплеснул руками:

– Какая разница – Петербург, Москва?..

– Существует важное для Минцловой отличие, но мы его не понимаем.

Поезд прибыл в Москву. Хотя вокзал являлся точной копией своего петербургского собрата, на его убранстве лежал неуловимый налёт провинциальности.

Василий Васильевич сощурился, увидав что-то в углу, где сидел Бугаев. Запенснеил глаза: поролоновая обивка зияла невеликим, с ладонь грибным контуром, очевидно, выдавленным ногтями. Розанов щёлкнул языком, покачал головой и выскользнул из купе вслед за спутниками.

И в провинции извощик брал за поездку от вокзала вчетверо против обычного.

Впрочем, нашёлся добряк, согласившийся скинуть полтину.

Тем не менее, расплатившись, Василий Василий не удержал причитаний:

– Опять – траты. Ну, Минцлова! Удружила! Дёрнула в Москву! – сердясь, он потряс бородкой, вспомнил утренний ругательный оборот и сказал смачно: – Будто свинья, которая бежит вопреки высшей воле от Геннисаретских вод.

– Что же, бес в ней сидит? – почему-то огорчился Бугаев. – Я-то думал: эротоманка…

Бугаев припомнил:

– Это же в Евангелии от Матфея было: «нечистый дух ходит по безводным местам».

Вольский опять подал голос:

– Я в гимназии на Законе Божьем только и сражался в «камень-ножницы-бумага». Что за Геннисарет такой?

– Библейский человек был одержим бесами, – пояснил Розанов, удобно устраиваясь на сиденье. – Иисус Христос переселил бесов в свиней, которых заставил нырнуть в озеро.

Меньшевик обернулся на извощика:

– Любезный, забрось-ка наш скарб в кузов.

– Никак не могу-с, давеча в пояснице стрельнуло-с.

Вольский с недовольной миной забросил осточертевшие круги в экипаж.

– Вы полюбуйтесь на голубчиков, – промолвил меньшевик, углядев в привокзальной толпе филеров. – Шпики! В провинции меня на грифельном острие вместе с сонмом ангелов держат.

– Это не вы предмет слежки, – вздохнул Василий Васильевич, пропустив мимо ушей атеистическую шпильку, – а вся наша троица. Карандашик-то – теософский. Ладно, поедемте в гостиницу.

– А может, ко мне, на Арбат? – предложил Бугаев. – Любезный, на угол Арбата и Денежного переулка, к «профессорскому» дому!.. Мама нас чаем с бисквитами угостит.

Розанов поморщился:

– Не нужно. Вводить новых персонажей…

– Не понимаю вас.

– Представьте, о нас книгу пишут. Вот мы в середине истории, а мы, надеюсь, в серёдке, ибо не хочется возиться с Минцловой ещё месяц. И вдруг – появляется новый персонаж. Ни к селу ни к городу. Зачем нам такие осложнения?

– Почему это мама – новый персонаж? Я знаком с ней тридцать лет без малого!

– Ах, Боря, как вы порой утомительны! Любезный, в «Эдельвейс палас»!

Экипаж тронулся.

Улицы становились уже, безлюднее, а лошади ступали всё медленней. Поводья провисли, а кучер уронил голову к груди. Розанов заметил:

– Наши пререкания запутали извощика. Эй, любезный!.. Не слышит.

Меньшевик, подняв брови, в упор посмотрел на философа:

– Василий Василич, помните, давеча попрекали меня, дескать, я хватку подпольщика потерял? Так вот, она при мне.

Розанов метнул быстрый взгляд в спину извощика, перехватил трость посередине.

– Вы так полагаете?

– Я уверен!

Вольский медленно завёл руку под борт пиджака, а когда вынул, четыре пальца были закованы металлической дугой с четырёхгранными шишечками.

Прислушивавшийся к разговору Боря перевёл взгляд с одного своего спутника на другого, с кастета на трость, и, наконец, уставился в спину кучера. Вскочил и затрясся, как тоненькая берёза под вихрями, всплёскивая руками и визжа:

– Надо было взять мотор!..

Тут уже сдали нервы у Василия Васильевича – он принялся охаживать тростью спину предателя:

– Готтентот! Негодяй! Ах ты, тётка! Варнак! Кому говорят, доставь в «Эдельвейс палас»!

Мужик дёрнул поводья, хотел было соскочить с облучка, но Вольский усадил его на место тычком кастета в печень. Кучер кинулся в другую сторону и повис на трости Розанова.

Из подворотни возникла Анна Рудольфовна собственной персоной. Это была не та нервная петербургская Минцлова, которую соратники повидали в логове сектантов. Новая Минцлова излучала уверенность.

Убедившись, что сбежать не получится, извощик сделал то, что от него и требовалось – стегнул лошадей поводьями. Однако экипаж не тронулся с места. Минцлова сжимала заднюю ось обеими ладонями и пыталась то ли приподнять, то ли опрокинуть экипаж. Отвращаясь смотреть на неё, Боря поднял «верх» и тут же боязливо заглянул в целлулоидный иллюминатор, врезанный в заднюю стенку. Теософка, взревев, смахнула складчатую крышу на мостовую и снова вцепилась в ось.

Розанов неистовствовал:

– Поясница стреляет? Вот тебе припарочка!

На пару с Вольским они гвоздили спину извощика, тот хлестал лошадей, всё зря – не сдвинулись и на полкорпуса.

– Голем, глиняная чушка! – истерически вскрикнул Розанов, впечатлённый колоссальным видом Минцловой.

– Я знавал её папу – адвоката, Рудольфа Рудольфовича! – криком ответил Боря. – Она – из мяса.

– Коля, умоляю вас, используйте огнестрельное оружие!