И подумала вдруг: как он красив все-таки. Наверное, если бы она увидела его таким тогда, после похищения — влюбилась бы до безумия божественной, преходящей любовью. И все бы тогда пошло иначе.

И пусть бы она теперь сгинула, эта красота. Красота и молодость, и седина в волосах. Она хочет другого, того, ее царя, ее мужа, Аида, её…

…невидимку — всплывает странное слово то ли из памяти, то ли из разгорающегося внутри теплого летнего дня.

Того, который держал ее на колеснице, а она кричала, и пиналась, и царапалась, и обзывалась последними словами. Который нёс ее на руках по коридорам, полным ухмыляющимися чудовищами, и рванул хитон, прижимая к шее жесткие горячие губы…

Который сидел рядом с ней в тишине спальни. Не овладев. Будто маленькая дочь Деметры была не плодом ежеминутной похоти — равным воином в битве.

Того, кого она ненавидела сильнее всех в своей жизни.

А теперь любит даже сильнее, чем ненавидела.

— Ты слышишь… ты знаешь, невидимка?

*

Проклятый дядюшка был подлее, чем про него говорила мать. Мрачнее, чем описывала Афина.

И уродливее, чем хмыкала Афродита.

Персефоне было жаль, что она не Артемида: тогда она смогла бы пропороть ему глотку кинжалом. Или сделать то, на что подначила Крона Гея по отношению к Урану. На ложе, когда он заснет, получив свое.

Ведь рано или поздно он обязательно захочет получить свое.

Она поняла это в день, когда запретила себе плакать. Когда посетовала, что не сможет стать камнем. И значит, придется снизойти до слабой женской доли: терпеть.

— На тебе задирают хитон, — говорила Артемида с презрительной, косой усмешкой, — тебе раздвигают ноги. А потом ты лежишь под ним — не богиня, а девка в кустах под сатиром — и чувствуешь, как тебя сношают, и не можешь вырваться, пока он мнет тебе грудь, наслаждается властью над тобой, льет в тебя семя. Потом ты рожаешь в первый раз, и с этих пор обязана давать ему столько раз, сколько он захочет. В лучшем случае. В худшем тебя будут брать все, кто сумеет застать врасплох и задрать на тебе хитон еще раз. Это — участь богини? Нет уж, спасибо.

Да. Это была участь женщин их рода (Гера, Деметра, Амфитрита… Гестии удалось вовремя принести обет). Участь нимф, не сумевших вовремя скрыться от острого взора Зевса или Посейдона. Участь смертных пастушек, о похождениях с которыми громогласно хвастался на пирах Арес («Сначала — понятное дело, плакала и отбиваться пыталась… ну, потом-то попритихла, конечно»).

И не было сомнений в том, какой путь подземный падальщик, сказавший «Ты будешь моей женой» выберет на этот раз.

Дядюшка, правда, почему-то медлил. Приходил в сад, садился рядом на скамью, где Кора пыталась обратить себя в каменное изваяние. Запускал пальцы в её волосы, обнимал, прикасался к губам, целовал, ласкал плечи…

— Знаешь, я увидел твой танец однажды, в Элевсине. На моем месте любой бы не удержался.

— Ты прекрасна. Я никогда не говорил это женщинам, но ты — ты прекрасна. Скажи, что я могу сделать для тебя, только не проси отпускать…

— Поешь что-нибудь или выпей… пожалуйста.

Позже она поймет: тогда, сидя рядом с ней на скамье в саду, он наговорил ей больше, чем любой женщине в жизни вообще. Чем даже ей после брака.

А тогда она с яростным нетерпением ждала — когда же он перестанет длить ожидание и осторожно изучать ее фигуру через хитон. Когда он насытится — чтобы можно было мстить по-настоящему.

Он сделал хуже.

— Знаешь, что такое молва? Я могу описать тебе. Они пересчитают все позы, в которых ты была со мной. Они расскажут, о чем ты кричала в первый раз и в последний. И каждое твое слово, когда ты будешь уверять, что не зря носишь свое имя*, будет подстегивать их фантазию. В конце концов ты сама убедишься, что так оно и было, и сбежишь под землю от излишних подробностей.

— Я не верю тебе. А даже если и так — лучше позор. Ты лжешь. Что бы ни говорили — я буду знать, что чиста, а ты станешь Аидом-насильником, незадачливым похитителем, который не смог удержать женщину…

— Может, так. Я ведь так и не поцеловал тебя по-настоящему, Кора. Подаришь мне это на прощание?

Кисло-сладкий вкус на губах. Опьяняющий – нет, это пьянил сумасшедший, дурманный, огненный поцелуй. Она смотрела на дядюшку…

Будущего мужа.

Победителя.

Трогала пальцем губы, перепачканные гранатовым соком.

Хотелось заплакать. От тщетности усилий, близости спасения (колесница слишком близко!), невозможности отомстить.

От его правоты, от понимания: никто не поверит.

Даже она сама.

- Я тебя ненавижу.

— Ничего. Это со многими так. Ты будешь моей женой.

— Я буду твоей женой, Аид Безжалостный…

Сны пришли через месяц после ее освобождения. Вслед за тайными шепотками нимф («А он очень груб в постели?»), рыданиями матери («Бедная моя девочка…»), вздохами Артемиды («Мне так жаль, что ты рассталась с нашей стезей…»). Сны — выплавленные из его касаний и поцелуев; сны, в которых она выгибалась под ним на ложе, обнаженная, и слышала свой стыдливый крик прощания с девственностью, и задыхалась под тяжестью возлегшего на нее мужчины, и чувствовала внизу живота боль от проникновения и жесткие толчки в такт своим беспомощным всхлипам; и потом второй раз, лицом вниз, и много, много ночей, до тех пор, пока она не перестала умолять и не смирилась…

Когда она просыпалась — у нее внутри все горело, и каждый сочувственный взгляд («Бедная девочка…») — ложился на тело ударом хлыста.

Восемь месяцев, до свадьбы — слишком много. Впрочем, какая разница.

Я ведь все равно его жена.

- Я твоя… твоя.

В брачную ночь она раздевалась перед ним, словно в тысячный раз. Подавись, думала она. Забирай, что хотел — тело. Все равно — не твоя и твоей никогда не буду. Как ты там собираешься со мной спать? Спасибо, за эти месяцы в снах навидалась, так что не удивишь. Ничего, остальные терпят, и я потерплю, четыре месяца, а потом уж как-нибудь постараюсь выкинуть тебя из памяти на следующие восемь.

Смешно, он сказал, что будет осторожен, или что-то вроде этого. Как будто до этого не заставил ее пережить…

Он и правда не хотел причинить ей боль. И пытался быть бережным — ее это раздражало, потому что ненавидеть или любить наполовину она не умела — и почти что смог ее удивить.

Но теперь причинить боль ему хотела она. Все равно, как. Покорностью. Равнодушием. Мимолетно брошенной сквозь зубы острой фразой.

- Что ты сказала?

— Правду.

— Что ты сказала?!

— Правду. Что не хочу от тебя детей…

*

Она откидывает голову, двигаясь неспешно и плавно, пальцами скользя по его груди, ловя неровное, несильное биение сердца.

Иногда бывает на войне — влюбляешься в противника. Сначала начинаешь уважать, потом понимать, потом приходит другое, другое…

И вот уже ждешь встреч, вызывая подспудный гнев матери.

Одно за другим приходило разное: ей было хорошо с ним на ложе (и она вполне удачно несколько лет этого не показывала), она уважала его за мудрость и хмыкала в ответ на замечания Афродиты («С лица не воду пить, ты вообще своего мужа видела?!»), ей льстило то, что он прислушивался к ней на судах, ей нравилось, что она одна — это если посмотреть на многолюбивых братьев мужа!

Ладно, мой муж не самый худший… может быть.

Он правда не так плох.

Он лучше многих.

И вообще, лучший — самый-самый…

Долгая дорога со множеством поворотов: на каждом стоит герма — веха памяти. Когда успела пройти?

Сухие встречи переплавились в огненные.

Ужас от поездки в подземный мир сменился предвкушением.

Только одно осталось неизменным: детская обида. Она все так же не понимала, чем живет ее муж, и какие тайны хранит, и куда исчезает, и какими дорогами ходит он сам, в какие битвы вступает и почему не говорит обо всем этом ей.

Здесь приходилось довольствоваться вечной истиной подземного мира: иногда лучше не знать. И верить в то, что он все равно будет всегда с ней — ее царь, с обжигающим взглядом, с походкой бывшего лавагета…