- Танат Жестокосердный, я вызываю тебя!

*

Пляски начались давно и основательно. Макария слушала песни, смотрела на танцы. Улыбалась мягкой улыбкой, думая о своем – она к этому давно привыкла. Кажется, она сейчас еще что-то сказала Афродите. И пошутила о своей брачной ночи с Гебой.

Фигура ее жениха отчетливо выделяется среди олимпийских гостей. Потому что гости его сторонятся. И потому что смерть должна быть одинокой. Ей повторили это три тысячи раз, и всякий раз нарывались на недоуменное пощелкивание золотых ножничек в ответ – мол, а они как же?

Танату пришлось обрядиться в белый хитон – традиция – но кажется, что хитон все время старается посереть в тон стенам. В русых, мертво текущих на плечи волосах – свадебный венец, ничуть не оживляющий бледности лица.

На золотом поясе зловеще покачивается черный клинок.

Суженый ловит ее взгляд, делает скользящий шаг – и оказывается рядом меньше, чем за мгновение.

- Сбежим? – весело предлагает Макария, не обращая внимания на то, как бедная Марпесса давится своим вином от такого пренебрежения традициями. Хотя, может, оттого, что это Танат стоит в двух шагах. – Тебе на сегодня уже хватило.

Холодные пальцы скользят по щеке, касаются подбородка.

- Я украл дочь своего царя и внучку Зевса. Я могу потерпеть нескольких чужаков в своем доме.

И сумрачно смотрит на Гипноса, который как раз…

- Гермес, допивай быстрее! Была у меня теория, что если Убийца наденет белое – у нас тут своды рухнут… о, видишь… ик! Все уже качается!

- Ага, - насмешливо шепчет Макария, наблюдая, как олимпийки быстро вплетаются в круг танцующих – только бы рядом не стоять, - потерпеть, чтобы потом сполна насладиться законным трофеем.

В серых глазах вспыхивает опасная смесь голода и нетерпения. Макария чувствует, как отзываются алым огнем щеки.

- Только не целуй меня сейчас, - говорить вслух неудобно, но с другой стороны – если высказывать то, что в глазах, это уже совсем неприлично. – Иначе мне придется стащить шлем у отца и использовать его с фантазией.

Уж Танат-то понимает, что это совсем не шутки. С Макарией вообще сложно разобрать, что шутка, а что нет. Наверное, думает Макария, у бога смерти немного страшных воспоминаний, но то, как я потащила его к Владыкам после нашей первой ночи – занимает среди них место.

Отец тогда смерил взглядом, полным тяжкого предчувствия, и приподнял бровь. Мать увидела припухшие губы дочери и поднялась с кресла, уронив вышивку. Танат каменел за спиной, кажется, готовясь закрывать Макарию собой от родительского гнева.

- Я думаю, что присылать сватов уже не надо, - тихо засмеявшись, сказала царевна, - понимаешь, мы немного увлеклись… в общем, осталось совершить обряды.

- Убийца… - прошипел Аид таким тоном, что Макария вздрогнула и раздумала смотреть отцу в глаза.

И почти физически ощутила, как в ответ черноте гневного взгляда ударил серый – клинком.

- Невидимка. Я, сын ночных первобогов, клянусь тебе Стиксом: я буду беречь твою дочь. Какого выкупа от меня ты хочешь?

Аид дернул углом рта – мол, какого выкупа, если она уже тебе жена. Персефона молчала, глядя на дочь.

- В чем поклянешься ты? – спросила потом тихо.

- В верности выбора, - прозвучало в ответ с ручейковым смехом.

В воздух наконец взлетают цветы. Пир-оборотень подходит к концу – двое смертей идут по коридору из гостей, осыпающих их зерном, мелкими драгоценностями и цветами, скончавшимися блаженной смертью. Пальцы - кованные в подземных горнилах и тонкие, хрупкие – сплетены, шаги выверены, и взгляд Макарии выхватывает лица – с натянутыми улыбками, бледные, олимпийские, заплаканное – бабушки, взволнованное – матери, дружелюбные оскалы подземных…

- Время… - углом губ шепчет Танат, хорошо, когда жених читает тебя без слов.

И Макария поднимает глаза от цветочной дорожки, которая вывела, куда следует. Ловит взгляд, которого дожидалась весь вечер.

«Люблю, - говорят глаза отца, - горжусь. Моя дочь».

Дочь весны и небытия, цельная и объединившая в себе невозможное, навеки подземная, обреченная большую часть жизни пребывать на земле, чтобы дарить блаженное умирание, улыбается в ответ.

Взглядом.

Комментарий к Только взглядом (Макария)

* невесты традиционно одевались в желтое и красное в античности. Я предположила, что у богинь это скорее цвета драгоценных камней.

**Триникрия - Сицилия

*** пир, о котором идет речь - отсылка к фику “Меч и ножны”, где Макария впервые видит Таната.

========== Я удержу (Персефона) ==========

Итак, внезапно оно. Планировалось к выходу первого романа, а потом решила — ладно, к выходу романа выложим чего-нибудь еще. Мутность текста и обилие намеков объясняются тем, что спойлерится третья часть романа, так что спойлерить хотелось осторожненько (поэтому какая битва, что за ситуация, что вообще происходит и каковы обоснуи — догадываемся из мутных намеков аффтора). Частично содержит отсылы и фразы из «Гранатового поцелуя».

Посвящается всем любителям пары и одному большому любителю — Лене, у которой День рождения)

— Тише, милый… тише… тише.

Время и память сговорились и предали: смешались, утянули в свой водоворот, норовят влить в твои уста чужие речи, в глаза — чужие слезы. Ей кажется, она когда-то видела это: девушка омывает раны черноволосого воина, касается щек, целует руки, губы, лоб, мягко шепчет, убаюкивая: «Тише, милый, тише, тише…»

Почему — «милый», если — «царь мой»?!

Но он больше не был ее царем, черноволосый, остроскулый воин, ненамного старше ее с виду, гораздо юнее своих братьев-Владык. Красивый, только с тартарской пустотой ускользающего взгляда, и осторожно проводя тканью с душистым настоем по рваной ране на его предплечье, она боялась взглянуть на его лицо. Смертельная усталость проступала сквозь молодость яснее зияющих ран, пустота выливалась из глаз густым потоком — не чета ихору — и как это исцелить, она уже не знала. Только прижималась тихо, гладила по щекам, по плечам — и шептала: «Тише, милый, тише» — будто его могли выдрать из ее рук, унести в неведомую даль, где до него будет никогда не докричаться.

Память подводила, сворачивалась в кольцо, смывала недавнее прошлое бушующими волнами своего озера. Кажется, там, за сводами подземного мира, отгремела великая битва богов… и Титанов? Гигантов? Героев? Все было неважно, неважно и смутно: молоденький мальчик с пастушьими кудрями, который целовал ее робко и с опаской (кажется, это был ее любовник, которого она почему-то себе завела. Как звали — не помнилось — Адонис? Адоней?). И как она бежала куда-то, боясь опоздать к кому-то, кто стоял под белым тополем, выливая прозрачность ихора в черные воды Амсанкта.

Прошлое умирало в муках, рождая истину: истиной было то, что он вернулся. Откуда и почему — она не желала знать, за века своего бытия Владычицей она хорошо усвоила, что не все нужно знать, а некоторое — нужно не знать специально. Наплевать, где он был и откуда они вернулись вместе в подземный мир — медленно ступая, потому что он шел, грузно опираясь на нее, этот молодой воин, волосы которого случайно впутались в серебряную паутину. Наплевать, почему земля вымерзла, когда ее нужно целить. Поднимать и поднимать из иссохшей нивы всходы.

Даже если не знаешь, как это сделать, пусть ты и богиня весны.

Он все смотрел на нее, пока она промывала раны — далеким, будто бы не узнающим, но до странного цепким взглядом, словно держался за ее образ, за шепот, за поцелуи.

И она знала, что нужно делать: тепло, вспыхнувшее в груди, мягкой оттепелью шло книзу.

— Хочу от тебя ребенка, — прошептала она, прижавшись к его губам после этого накрепко, надолго. Словно запечатывала. И его изменившийся взгляд шепнул: это все-таки все еще он, только вконец измученный, обессилевший от неведомой тебе битвы.

Она потянула вверх хитон, растрепала еще больше и без того растрепанные волосы, а улыбка и без того была: появилась откуда-то, мягкая, целящая. Вновь приникла к нему, осторожно пристроила одну его ладонь к себе на грудь, огладила плечи…