====== Зима для варга-3 ======

Рассказ получился в четыре части – как “Сердце”. Но тут – самая важная.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Вечер наскакивает как-то слишком быстро. Хотя черт его знает, может, мы долго тащимся. Со скоростью охромевшего на четыре ноги яприля, в основном из-за меня. Синеглазка время от времени еще и делает передышки – глянуть, где там фейхи. Как будто мы и так не услышим, когда Песнь Охоты пойдет за нами по пятам. Я так и говорю: – Побереги свои варжеские штучки, пригодятся. И потом опять ковыляю и ковыляю, опираясь на его плечо, и пошел он к черту со своими попытками хватать меня за талию и поддерживать. Грызи пусть хватает за что угодно, раз она ему позволяет. Спасибо еще – молчим. Не хватало болтать во время этого шествия покойников. Звериная тропа вьется-вьется, ведет на восток, к Фейхеанту, к пустоши, к ледяному и бугристому пространству, через которое мы непонятно как должны пройти. Мороз обгладывает щеки, как голодная гиена, а внутри – под тканью, прижатой ремнем, – жарко. Сунула бы туда горсть снега. Еще лучше – в рот. Дико хочется пить, губы сохнут и трескаются. Перед глазами мельтешат тени – неужто фейхов прозевала… да нет, просто что-то навалилась слабость. И ноги все тяжелее двигаются. Показалось, или кровь так и не остановилась? Пальцы соскальзывают с плеча Синеглазки – какого мантикорьего сына это плечо так высоко? Придётся останавливаться по-настоящему. На первой же подходящей поляне Нэйш опускает меня на свой плащ. Пока он разжигает костер, пытаюсь отдышаться. Беру в рот снег, держу, чуть сдерживаюсь, чтобы не проглотить. Колотит меня как следует – и костер не помогает. Прижатые ремнем к ране тряпки пропитались кровью, капли видны в снегу. Я оставляю морозным гиенам дивное приглашение на обед – и они этому радуются, вон, их уже слышно, затягивают старую песенку за деревьями. Синеглазка на Песнь Охоты плевать хотел. Лезет смотреть на мою рану, будто хочет в ней увидеть что-то новое. – Как ощущения? Ощущения передаю взглядом. Как будто особо ненормальный шнырок залез в пузо и пытается оттуда проковыряться наружу. Еще вылезет из раны, зубами Нэйша тяпнет… – Мелони, – тихо говорит Синеглазка, – ты запомнила, как выглядел клинок? Ага, только на него и пялилась, пока летела в портал. Ладно. Прикрыть глаза, отогнать звенящую Песнь Охоты, приказать себе – вспоминай! На твоей ладони не зря Знак Глаза. – Длиной в пядь, лезвие посеребрённое или серебряное. Жёлоб на лезвии. Рукоятка костяная, резная, там знаки… Умолкаю, будто наткнулась на что-то знакомое. – Пайнетта? «Кровопийца» на языке нойя. Кровохлёб или кровняк – у разбойников и браконьеров. Охотничий ножичек, который по специальным заказам с наговорами делают умельцы нойя, да и опальные Мастера, говорят, за такое берутся, если за деньги. Если такой ножичек метнуть в животное или им его порезать – кровь не остановится, все будет сочиться, даже из мелкого пореза – зализывай, не зализывай, какую бы траву зверь не отыскивал… Потому что снимается эта дрянь наговором да особыми зельями – Конфетка это умеет, она при мне такие раны врачевала… Только вот она в питомнике, а я – здесь. В компании озадаченно приподнявшего брови Синеглазки. – А твоя кузина… многогранная особа. Если б она меня еще чем пырнула – он бы к ней точно посватался. – Это ей Подонок подарил, – пытаюсь пояснить я. Нэйш потрошит мою сумку, слышен треск ткани – что он режет? Или рвет? – Подонок Оттон. Женишок ее. Ставлю любимый метательный нож – половина плана в этом деле точно его. Нэйш подходит, наклоняется… мелькает лезвие. На черта он отхватил воротник от собственного плаща? Что-то еще там делает, вяжет узлы, что ли. Голос звучит чуть ли не у меня над головой. – В здании с порталом, меня атаковал огненный маг. С виду аристократ. Так и знала, что он в деле. – Как я понял, тот самый Альбрехт Оттон? Если не ошибаюсь, жених некой девицы Драккант – правда, брак расстроился по неясным причинам. Ходят слухи, что девица была безумной. Или что она сбежала прямо из-под венца. Или что она застала жениха с другой и в гневе чуть не убила обоих. И смешочек, ну да. Слухи ходят… тетка, понятно, пыталась замять, но слуги и гости-то не слепые, слышали крики и видели разодранную рожу женишка… напридумывали. Говорят, в каких-то версиях я ему врезала так, что разом лишила возможности размножаться – вот это по мне. – Оттоны ведь соседи Венейгов, я не ошибаюсь? Охотничьи угодья, примыкающие друг к другу… Капканы, силки и травля зверей каждый пятый день, как по расписанию. – Подонок − как ты. Тоже… убийца. И так же красовался – сколько он кого добыл. У его мамаши весь замок был в шкурах, рогах и чучелах. А ее сынок все хвастался трофеями направо-налево, когда с визитами приезжал. Меня от него держали подальше, только… Только попробуй спрячься от Следопыта. Я же чувствовала, как от него несет кровью, когда тетушка щебетала: «Мелони, ну выйди же, ну поприветствуй же…» И разговорчики их с друзьями слышала. Сейчас только жалею, что не намылилась сразу из поместья, как только узнала, что я за него сговорена. Наверное, тогда на меня еще действовала эта дрянь про Правила Рода: «Ах, Мелони, ты же последняя из Драккантов, это же такой удачный выбор, мальчик будет отличным мужем, не опасайся!» Или не хотела разбивать тетушке сердце в очередной раз. – …в общем, я вроде как с ним договорилась. Женимся, он меня не трогает, я его. Его устроило, кланялся, все, улыбался, трепался насчет того, как я прекрасна. А на помолвку заявился с подарком. С… трофеями. Трое слуг развернули свертки – и пушистые шкуры упали мне под ноги. Медовая, с подпалинами – старой самки алапарда, и темно-зеленые – яприлей, и чёрная и серая – керберов, и мех золотистого йосса – он во всех угодьях был один, мы его со старым Олли мясом подкармливали. И безжизненные глаза огненных лисиц смотрели снизу вверх, и медью поблескивала шкура земляной кошки… Я смотрела на это секунды три. До того, как шагнуть вперед и попытаться перервать Подонку глотку или хотя бы сделать так, чтобы он света белого не видел. Говорят, он потом три месяца на людях не мог появиться – так я его облупила. Ну, а я скоро после этого и подалась подальше от поместья, Венейгов, Драккантов, Оттонов и других уродов. Лучше бы так и держалась подальше. – Месть и права наследования, – говорит Нэйш таким тоном, будто он глубоко удручен такой простой разгадкой. Не спеша отходит к костру и застывает там минут на десять – и Песнь Охоты вокруг нас начинает молкнуть, молкнуть… наваливается тишина, ознобная и мерзлая. Звезды сверху подмигивают мерзопакостно. Я стараюсь дышать сквозь зубы и прикидываю – сколько еще протяну. Получается, что нисколько, потому что идти не могу уже сейчас. Да еще холод – я уже губ не чувствую, вот бы было что-нибудь… Правда, есть противоожоговое. Оно ж на жиру яприля, который против ожогов хорош. И от морозных тоже помогает. Достаю из кармана долго – пальцы в митенках совсем замерзли. Натираю на пробу пару пальцев – вроде, легче. Тру пальцы, нос, щёки, уши. Голову поглубже в капюшон куртки. Сойдет, только вот на что оно мне? Песнь Охоты совсем смолкает, и Синеглазка возвращается от костра. Весь такой из себя в приподнятом настроении и с куском опушки плаща. – Насколько я помню – мех серебристого йосса помогает затягивать раны. Точнее, подшерсток, конечно, но мы ведь можем рискнуть? – Откуда ты… – О, в старые добрые времена я входил в состав одной группы… которая охотилась на этих милых тварей. Мех йосса, знаешь ли, всегда востребован у модниц. Ну, а поскольку легче всего йоссы приманиваются на теплую кровь – кто-нибудь из младших охотников обычно резал ладонь. Еще бывало так, что на охоте кто-нибудь получал раны… в общем, нам часто приходилось останавливать кровь. Сонная одурь проходит, и кровь начинает гудеть в висках. Я смотрю в лицо Нэйша, освещенное отблесками костра, и даже боль уходит в вир болотный. Остается только желание врезать ему как следует. В памяти всплывает – обагренная снегом кровь и серебристые тела. Фигура в белом, полет дарта. Одна из последних колоний серебристых йоссов – пока мы с Гриз успели добежать, там едва ли десяток особей осталось. Мясник искоса взглядывает на мое лицо, прилаживает кусок меха на рану, потом прижимает тканью и опять крепит ремнем. Продолжает себе невозмутимо: – Что удивительно, никто из нас не пользовался пайнеттами. Мне всегда они казались малоэффективными: к чему, если можно закончить с одного удара? – Ты дрянь, – говорю я вполне себе спокойно. Больше не хочется говорить ничего, даже про пузырек с противоожоговым. Пусть себе обморозит рожу – ему только на пользу. – Может быть. У нас есть время это выяснить окончательно, да, Мелони? Распускает волосы – так, чтобы прикрыть уши. Подходит ко мне, приподнимает за плечи – и оборачивает веревкой, прикручивая меня к собственному плащу. Стягивает, как охотник, пакующий добычу – потом то же самое повторяет с ногами. Тут только до меня доходит – что он собирается делать. – Какое, в вир, время. Ты через час станешь дрянью мороженой. Собрался гулять по морозу в сюртуке? Нэйш самодовольно скалится и заверяет, что тронут моей заботой. – Костюм на шерсти альфина, хорошо справляется с холодом. О плаще тоже можешь не волноваться – ткань из таллеи прочна и не промокает. И стоит маленькое состояние, так что насколько идиотом нужно быть, чтобы в такой одежке шастать по лесам… – Вы все, южане, чокнутые. – Вообще-то, предки были с севера, – ухмыляется Нэйш, окончательно превращая меня в кокон третьей веревкой – спасибо, я руки поверх протянула. – А когда я попал в Орден Жалящих – убежище располагалось в Крайтосе. Пробежки босиком по снегу с утра очень бодрят. Так… Тут он хватается за что-то поверх головы – ага, перетянул ворот плаща веревками и намотал их теперь на руку. Рывок – и я проезжаюсь по заснеженной тропе. Немного подпрыгиваю на снегу, но получается мягко. Нэйш кивает – и перед тем, как двинуться, выдает напутствие: – Постарайся не умереть, Мелони. Я все же не знаю дороги. Потом я слышу только его шаги – нехило рванул. А вокруг мелькают темные кусты, пятна сине-черного от ночи снега. И сверху участливо поглядывают звезды. Кажется, поднимается ветерок, или это просто хтурры за деревьями? Точно – хтурры – может, из тех, кого мы тут кормили когда-то. Посматривают, потом уносятся маленькими вихрями. Кажется, мороз отступает – а может, это все плащ, в который меня завернул Синеглазка. Еду по звериной тропе маленькой гусеницей – только иногда встречаются горбыли, на которых неприятно потряхивает. Смотрю в небо, где уже начинают сиять Огни Снежной Девы – и думаю, что если бы просто заснуть, то это было бы неплохо. Конечно, меня примет снег, а не вода, но мне-то какая к тому времени будет разница. Шурш-шурш. Это взлетела где-то с ветки ночная сова-вещунья. С ветки снег падает на лицо. В небе размываются и темнеют звезды… – Мел. На голос Мясника у меня всегда правильная реакция. Говорю ему, чтобы он шел в вир болотный. – Мел, проснись. Проснись. Есть же уроды, которые все всегда испоганят. Разлепить глаза сложно – ресницы будто слиплись. Наверное, вырубилась, пока ехала. Наверное, надолго. Опушка леса. Совсем недалеко – костер. Нэйш оттирает лицо снегом, потом трет оставшимся куском меха йоссы. А прямо перед нами лежит Фейхеант – ледяная равнина, неровная и бугристая, кое-как припорошенная снегом. Уходящая на восток, насколько хватит глаз. И над ней во всей красе разворачиваются Огни Девы – зеленые, синие, фиолетовые полосы – сигнал для огненного муженька, Дарителя Огня. Полосы колышутся, перетекают друг в друга, будто вода в роднике. Наваливается жажда. Беру горсть снега, прижимаю к губам. Синеглазка подходит, развязывает, а где и разрезает свои узлы на мне. Подтаскивает плащ и меня к костру, распеленывает, садится сам на полу плаща. Видок у него не особо замерзший, зато вымотанный. – Противоожоговое, – голос выходит хриплый и скрипучий. – Оно против мороза тоже. Если твой амулетик от него не спасает. Нэйш щёлкает по броши-бабочке пальцами, жмет плечами, лезет на пояс за противоожоговым. – Холод – не главная наша проблема. И тут только я понимаю, что тишины больше нет. Север поет вокруг нас голосами фейхов. Песнь Охоты во всей красе. – Ты же их шуганул. Дважды. Тоже мне, варг неограниченной силы. – Трижды – один раз по пути. Но они возвращаются, и к ним присоединяются новые. Понимаешь, Мел… я не могу держать их под контролем все время – тогда я не смогу идти. Могу только внушить им что-нибудь. Например, желание спать. Но это почему-то не действует. – Потому что они голодны, придурок. Он сам-то заснет, когда кишки от голода сводит?! – Так что я подумал, может, ты подскажешь мне что-нибудь об их повадках. Так, сходу, вспоминаются только уязвимые точки – горло, глаза и узел между ухом и хребтом. Ну да, а то как же. Говорить сначала труднее, потом легче, и я пытаюсь вспомнить – что там знаю о фейхах. Охотятся стаями, предпочитают легкую добычу. Вечно голодны, потому что добычи вечно не хватает. В стае – от полусотни до сотни, всегда высылают разведчиков, могут преследовать добычу по пять-восемь дней. Создают холод вокруг себя и опасаются огня и тепла, умирать уходят в одно место – вот оно, Фейхеант… – Голод, – говорит Нэйш задумчиво, – попробую. Синеет глазами и застывает в профиль. А я остаюсь смотреть на небо и перебирать – что ж там им можно внушить, фейхам. Что где-то еда? Какое им дело до того, что еда – где-то, когда она здесь. Что впереди – огонь? Подействует, но на время. Что они хотят сожрать друг друга? Даже если Нэйш решится устроить побоище – все равно кто-нибудь за нами следом кинется… Мы не дойдем, – иступленно бьется в виски. Впереди – льды Фейхеанта, костра не разведешь, и на плаще меня по бугристому льду далеко не утащишь. Если фейхов сейчас не удастся завернуть – Синеглазке придется отворачивать их снова, и снова, и снова, он вымотается и… Песнь Охоты опять отдаляется, уходит на запад, за воображаемой добычей. Что он им там внушил? Ладно, уже неважно. Грызи придется принимать роды у Селинды. Черта с два я возьму себе на совесть этого их распрекрасного варга, над которым они все так тряслись. Найти нож на воротнике. Быстрое движение. Потом уснуть. Дышать и дышать, слышать шорохи мелких зверушек под снегом, и дальнюю Песнь Охоты, и шаги любопытных снежных антилоп, и смотреть на сияние родного севера, пока оно не отпечатается в глазах, смешанное со светом звезд. Так – лучше всего… И тут я понимаю, что метательных ножей на воротнике нет. Трубочки с отравленными иглами в кармане – тоже. И что Синеглазка уже вернулся из своей прогулки в мозги к фейхам и смотрит на меня пристально и изучающе. – Потеряла что-то, Мел? – Нож дал, быстро! Нэйш достает мой метательный нож из сумки, пробует пальцем острие. – Самопожертвование, – говорит почти что с нежностью. – Поверь, для таких глупостей еще не время. Кто бы говорил. Он вообще – понимает, насколько мы встряли? Видимо, да. Слишком уж веселенький у него вид. Предвкушающий. Кажется, его от души забавляют и фейхи, и морозная стылая равнина перед нами, и я со своими попытками убрать лишний багаж. – Знаешь, я ставил на то, что ты попытаешься… еще по дороге. Чуть было не забыл забрать ножи. Всегда было интересно – что заставляет прерывать собственную жизнь. Ощущение безнадежности борьбы? Расчет, который говорит, что шансов слишком мало? – А ты, значит, привык на лучшее надеяться, так, что ли? – Я привык выживать, – говорит Синеглазка небрежно. С этой своей льдистой улыбочкой. – И держусь того мнения, что это нужно делать до последнего. Попробуй согреться и набраться сил – думаю, у нас полчаса или даже больше. Легко сказать – сил набраться, когда с одной стороны замерзаешь, а со второй поджариваешься, как сарделька. Кручусь на плаще. Рана, кажись, уже не так кровит. Нэйш тоже глотает пару горстей снега, втирает в лицо противоожоговое с пояса, задумчиво гремит пузырьками. Подбрасывает веток в огонь. – Можем даже поговорить, – предлагает как на светском рауте. Из тех, от которых меня с колыбели мутит. Наверняка спутал меня с Пухликом – этот охотник с ним языком чесать. – О чем мне с тобой разговаривать? – Темы найти всегда можно, – Синеглазка жестом показывает на Фейхеант перед нами. Непонятно что имеет в виду – то ли что можно говорить о льдах и Огнях Девы, то ли что скоро нужно идти. – Очень скоро нам придется беречь силы и дыхание, так что, может, это последний шанс. Например, мне всегда было любопытна твоя ненависть к аристократам. Ты их терпеть не можешь, так? Годы не хотела слышать о родичах… не приняла даже помощь тетки, хотя это позволило бы тебе прокормить пару десятков лишних зверушек. Не приняла Права Рода, хотя могла. И ведь не расстройство же помолвки с господином Оттоном могло заставить тебя пойти на побег в… шестнадцати тебе не было, кажется. – Спроси у Грызи, как доберемся живыми. Нэйш молча жмет плечами – мол, не хочешь говорить, ну и не надо. А мне вдруг становится как-то все равно. Они же все равно мертвецы – и вечно охающая, огорчающаяся на каждом шагу тетушка, и одышливый дядька, трепещущий над своими женушкой и дочуркой, и мамаша Оттона, которая визгливо требовала показать ей «эту негодяйку» и вопрошала – кто-нибудь знает, какие пойдут слухи?! – Они всё причитали, что я нездоровая. Дядька вообще брать не хотел. Тетка все квохтала, что вот, священный долг. А когда Подонок… когда я морду ему подправила… они все шептались. Что нужно это исправлять. Лечить меня, раз я такая ни на что не годная. Чтобы стала нормальной, как для… почтенного семейства. Нэйш почти беззвучно смеется – ага, смешно как предсмертные судороги. – Лечебница в Исихо? – спрашивает потом. – Благородные своих в лечебки не отдают. Просто нанимают санитаров… прислугу. Докторов. Тебя обрабатывают зельями, магией… запирают в комнатах или крыле замка. Пока у тебя не наступает просветление. Ни черта он не поймет – так что я умолкаю. Не говорю – какой это страх, когда понимаешь, что больше не услышишь вольного леса, не пройдешь по следу, не коснешься шерсти прирученного кербера. Когда узнаешь, что эти твари с рыбьими улыбками, которые притворялись твоими родными, хотят навечно запихать тебя в клетку, выдрессировать и заставить служить на задних лапках, а потом свести с кем-нибудь, как сводят племенных единорогов. Какую ненависть чувствуешь к стенам с дорогими обоями, к гобеленам и запахам благовоний, к постным лицам служанок. Об этом я говорила только раз только с одним человеком. – Иронично, – говорит Синеглазка. – Но почему ты не приняла Права Рода потом? Ты ведь могла оставить в поместье управляющего и употребить сокровища Драккантов… на лечение невинных зверушек, скажем. Основать приюты, организовать лечебницы… Они мне все об этом говорили. Конфетка, и лесничий Олли, и Рыцарь Морковка – друг детства, которого как-то послали меня искать, чтобы уломать вернуться… Только одна ничего такого мне никогда не говорила. Только Гриз Арделл. – Не хотела возвращаться туда. Никогда. В эти стены. Нельзя хвататься за то, что не твое. И не станет твоим. Люди не меняются. Ты так и остался убийцей и мразью. Так, на кой же черт ты… Слова стынут, мерзнут в засохшем горле. До меня уже дошло – что он собрался делать, это до любого бы дошло, по-другому никак не выйдет. Просто я знаю, чем это кончится. Двумя трупами на обледеневшей равнине. – Спасение и смерть всегда идут рука об руку, – костер ярко вспыхивает в последний раз. – В сущности, часто это две стороны одного… Там и там в твоих руках жизнь, просто… исход неодинаковый. Иногда они даже дарят одинаковые ощущения. Власти. Собственного превосходства. Тебе лучше знать – сколько раз ты спасала жизнь милым зверушкам? Приятно ощущать, что они ходят по земле по твоей воле, да, Мел? Приятно осознавать, сколько их обязаны тебе… – Я ничем тебе… не обязана. Ты, скотина, задолжал мне столько жизней, что теперь должен меня спасать каждую неделю. Чтобы расплатиться хоть немного. Надо бы выпалить ему это в лицо – чтобы знал. Но тут он крепче заворачивает меня в плащ и поднимает на руки – и от острой боли внутри все слова вылетают и теряются. – Идиот. Ну, кроме этого, безнадежного. – О, не беспокойся, в свое время мне часто приходилось носить женщин на руках. По лестницам в том числе – почему-то они просто обожали это. И не все были… такими хрупкими. Блеск. Мстительно воображаю Нэйша с какой-нибудь толстухой через плечо. Томно пыхтящей «Ах, я поражена вами в самое сердце». Да, да, и лестницу. Говорить неохота. Во мне нет и трех пудов, только вот сколько ты протащишь сто фунтов по ледяной поверхности, где без всякой поклажи можно ноги переломать?! Скрип-скрип. Шаги теперь медленные, тяжелые, осторожные. Скрип-скрип – над головой плывет, переливается сияние. Манит за собой. И сотни глаз на небе, сотни. Наверное, там все – серебристые йоссы, нацеленные, грациозные; и двухголовые керберы, игривые, будто щенки… алапарды облизываются, виверри приподнимается на задние лапы… все, кого он отнял собрались, посматривают сверху. Зовут… за собой. На восток, за мерзлые равнины. Нет, просто туда. Не в Водную Бездонь. В чистое, режущее холодом небо. Скрип-скрип. Скрип. Перед глазами – плечо. А если приглядеться – за ним невозможная, прекрасная картина. Фейхеант. Изломанные фигуры из льда, встающие одна за другой. Фейхи на охоте, фейхи на лежбище, фейхи играют. Полуразвалившиеся, источенные ветрами, присыпанные снегом фигуры. Некоторые почти прозрачные, отсвечивают зеленым – в тон Огням Девы, раскинувшимся на полнеба. В некоторых уже и фейхов не узнать – просто ледяные глыбы. Олли говорил – они приходят сюда умирать. Поют прощальную песнь – и обращаются в блестящий лед навеки, и так было все время, и непонятно – что их сюда тянет, на эту равнину. Под лучами солнца она вся так и сверкает, как ярмарочный леденец, а ночью вот – призрачная, сине-зеленая… чудное место для смерти. Эта самая смерть идет по пятам и выпевает песню голодными голосами. Когда Песнь Охоты становится совсем уж ликующей – Нэйш останавливается и сгружает меня с рук. Потом наполовину распеленывает и мало того, что садится на полу плаща – пытается в нее завернуться. Проняло, значит, холодочком. Ресницы все в инее – и синева между ресницами смотрится будто отблески с неба. Зато теперь ему точно не захочется смеяться. Фейхи опять уходят – небось, внушил им что-то новое. Правда, если судить по голосам, и их там уже не пять десятков. Когда Синеглазка открывает глаза и выдыхает – он выглядит так, будто ножом в живот саданули его, а не меня. Потом ловит мой взгляд и ухмыляется. – Ну, с Амандой и Гроски у меня было бы еще меньше шансов, а? Особенно с Гроски. Хотя шансов и теперь нет. – Отлично, – шепчу я. – Всегда мечтала подохнуть в компании самой большой мрази из всех, что знала. – В твоей коллекции мразей есть большие пробелы, Мелони, – говорит Синеглазка. Он прислонился спиной к бывшему фейху, но, кажется, этого не чувствует. – Впрочем, мне всегда нравилось быть лучшим. Я удостоился первого места из-за того, что был устранителем? Он правда не понимает. И не поймет. Что они все дышали, чувствовали, боялись – все, кого он забрал. Что их глаза так и смотрят на меня, что я могу перечислить их, одного за другим, как перечисляют друзей или братьев, что это все будто выжжено у меня под веками – каждый раз, когда он пользовался своим клятым дартом. Что меня колотит даже оттого, что приходится заворачиваться в его плащ. – Ты не был. Ты, мать твою… остался устранителем. Все так и смотришь на них… как на мясо. Будто они вещи. Люди не меняются, я это ей сто раз говорила… когда она с тобой носилась. Стал варгом… а все так ничего не хочешь знать… кроме уязвимых точек. – О, мы всегда на что-то закрываем глаза, правда, Мелони? – Синеглазка тоже начинает шептать. – Ты, например, избегала смотреть на милые шалости своих питомцев. Такие, как разоренные селения… искалеченные дети. Скажи, твои колени никогда не обнимали матери – потому что ты нашел то, что осталось от ее ребенка, и она может похоронить это? Ах да, по твоей теории люди же сами виноваты в том, что потревожили животное… Опять откатывается холод и тупая, ноющая боль внутри. Накатывает злость. Открываю рот, чтобы сказать ему: нашелся, тоже, великий спаситель, да тебе наплевать на всех матерей и детей, лишь бы пришибить кого. И тут Нэйш умолкает сам. Так, будто сам себя поймал на фальши. Или на том, что сказал слишком много. Не знаю, что там выжжено под веками у него. Не хочу догадываться. Звезды, кажется, с чего-то разревелись сверху. А может, решили вниз посыпаться – украсить искрами снег. Тупая боль внутри – теперь отдает в грудь. Когда Синеглазка опять меня поднимает – я готова заорать от боли. Только шиш ему, пусть выкусит. А ноги, кажется, онемели, и дремота наваливается все чаще. Нам туда – на восток, где над горизонтом горит зеленый глаз, похожий на глаз алапарда. Там портал, до которого никогда не дойти. За Фейхеантом еще Усклепье, там на полчаса ходу, только вот это для здорового, а мы и так еле ползем – мухи на льду, одна тащит другую. Скрип-скрип. Будто часы неспешно что-то последнее отсчитывают. Все медленнее и тяжелее шаги. Все сильнее мороз – он кусает и забирается даже и под плащ. Тело вялое, голову хочется куда-нибудь пристроить, но не укладываться же на плечо Синеглазки, вот еще. Говорят, здесь, в Фейхеанте, можно встретить Ледяную Деву. С ее упряжкой из хтурров. Наверное, было бы здорово попросить эту самую упряжку. Да только вот Ледяная Дева, говорят, ничего не делает бесплатно: с мужчин требует поцелуй, с девушек – танец. Не знаю, как у Синеглазки с поцелуями, а я танцевать точно не расположена. Время кружится в хороводе, среди призрачных статуй фейхов. Кажется, мы тут уже проходили… мимо вон той самки-охотницы? Или мимо этих троих, игривых? Фигуры повторяются, приманивают в хоровод. Фигуры слишком живые – кажется, сейчас посмотрят голодными глазами и затянут Песнь Охоты… Из дремоты выскакиваю, когда Нэйш опять опускает меня на лед. Хочу его спросить – что, умотался, небось? – и тут он закрывает глаза, будто во что-то вслушиваясь. А через миг вокруг нас властно начинает переливаться Песнь Льдов – на разные голоса. И когда ж они подошли-то… и где был мой Дар Следопыта, спрашивается? На этот раз Синеглазку колотит нешуточно, так что он отвоевывает половину плаща, и мы оказываемся притиснуты друг к другу. Можно б даже пошутить, в его стиле – а что, Гриз не возревнует? Но я говорю только: – Чем ты их? – и почти не слышу себя. – Огнем, – говорит Нэйш и шарит на поясе. Снимает какой-то пузырек, пытается отогреть ладонями и полой плаща. Льет в рот – запах слабый, но вроде, сердечное. – Внушил, что здесь пожар. Пожар на Фейхеанте, ага. Где сроду нечему было гореть. Даже если и поверят – все равно вернутся, еще голоднее, чем раньше. – Нужно послать в питомник… весть. – Я пробовал. Гриз в питомнике нет, а ученики… из тех, кто есть, никто не способен удержаться в сознании животного, где уже есть варг. Без последствий… для всех. Интересно, это-то он когда успел провернуть? Сразу же, как в портал рухнул? Или на каком-то привале? – Может, я мог бы передать весть через Сквора. Или отыскать Гриз, где бы она ни была. Но это отнимет время. И силы. Не договаривает и вообще не говорит больше ничего. А мне лежи и думай – какими словами взывать к его благоразумию. В смысле – можно вообще взывать к чему-то, чего у человека нет? – Да на кой это тебе, – наконец говорю я. Голоса почти нет, Нэйшу приходится наклоняться. – Грызи теперь в питомнике, так что тебе незачем пытаться ее заменить… Или поиграть в героя хочешь? Что – нравится риск? Синеглазка не слушает. Он рассматривает сине-зеленые льды Фейхеанта и сияние Огней Девы прямо над ними. Ресницы все в инее, и физиономия тоже кажется сине-зеленой. – Думаешь, люди не меняются, Мел? Хмыкаю – а ты как думал. – Может, это и правда. Знаешь, десять лет назад… я выбрал бы то же самое. Фирменный стиль Синеглазки – к чертям мантикорьим объяснение причин. Потом мы идем опять, только поднимается туман, а может, пурга – накидывается сверху и обволакивает то ли плащом, то ли одеялом. Под руки вдруг подкатываются мягкие, урчащие пурры – суетятся и желают оттянуть боль, и уши земляной кошки приветливо подрагивают из-под земли, и кажется, нужно задать корм единорогам, только вот воду подогреть для поилки – кажется, будет холодно… – Мел, не спи. Не засыпай! Меня кладут на землю и тормошат, голос еще такой… неприятно знакомый. Я бормочу, что пошел он к вир болотный, этот голос – хочу спать, и буду. Вдалеке воют фейхи, и это что-то обозначает. Опять поднимают, опять несут черт знает куда, и все повторяют, чтобы я не смела спать, и шаги становятся все неувереннее и тяжелее. Ресницы не хотят расклеиваться, а жаль, я б посмотрела на звезды. Интересно, уронит или нет? На лед падать не хочется… – Не засыпай, Мел. Не засыпай. Опять встряхивает чья-то рука… а, Синеглазка. Странно, что мы движемся, кажись, у него должны быть руки заняты? Только вот он меня не несет. Идет рядом, кутается в порядком погрязневший плащ. И придерживает меня, а подо мной – что-то горячее, гладкое, серебристо-бело-голубое, дышащее… Оно поворачивает голову, и я вижу огромные влажные глаза. Хтурра. Снежная антилопа. Красавица – на миг я забываю даже про тупую боль и сонную одурь, такое это чудо. Серебряная мордочка с двумя темными полосками. Подрагивающий нос втягивает мой запах. – Кх…как? – Кажется, мы привлекли внимание не только фейхов, Мелони. Голос у Синеглазки тоже подморозился. Но движется он точно быстрее, чем если бы тащил меня. Я слышу быстрый топоток за ледяными скульптурами. Там таятся хтурры – снежные антилопы, любопытные и неуловимые. Куда там фейхам с их короткими лапками. Снежной гиене о такой добыче можно только мечтать. Они и мечтают – издалека, там опять поднимается волна надоевшего «Скоооо-ро!» По гладкой шкуре антилопы ходят волны дрожи, и я стараюсь погладить непослушными пальцами – успокоить. – Ты… ее заставил? – Удивительно, Мелони, но они сами были... настроены оказать помощь. Совсем маленькое слияние… объяснить самой смелой – что от нее требуется. К сожалению, меня они не выдержат, но уж что есть… Меня антилопа тоже выдерживает с трудом – ступает тяжко, и мне хочется попросить у нее прощения. Но она поворачивает голову и будто улыбается, продолжая путь. Олли говорил – если ты сделаешь им добро, то и они тебя не забудут. Еще говорил, что они будто бы чуют – кто любит животных, и за тех до последнего будут. Но это, видно, неправда. Иначе от Нэйша бы они унеслись уже со всех ног. Поездка на хтурре – я бы в детстве душу бы за такое продала. Мечта всей жизни. Хочется улыбнуться, склониться на шею и покатиться туда – как с горки возле отцовского замка, чтобы валяться, обнявшись со сторожевыми керберами, кидать снежки в егерей и учиться читать следы… – …в конечном итоге замечательные создания, не правда ли? Отличный мех… и такая скорость. Трудная добыча для охотника, поэтому на них обычно устраивают облавы или ставят ловушки. Если метить в ноги, то… – Заткнись! Горячая волна ненависти проходит по пальцам, и хтурра вздрагивает. Нэйш косо ухмыляется потрескавшимися губами и похлопывает антилопу по холке. – Не спугни свой транспорт, Мелони. Отловить тебя среди этих статуй… будет непросто. Черти водные, он нарочно меня бесит. Заснуть не дает. Ну его в вир с его методами, лучше не спать, кто там знает – что он еще ляпнет. Когда впереди начинают плыть белые холмы Усклепья – мне кажется, что это все-таки я заснула. Только это оно – старое кладбище Драккантов. Мамочки, сколько же мы прошли, совсем же немножко осталось – тут здоровому напрямик с полчаса пешком… Нам – может, час, или полтора – главное, что вон там, на северо-востоке портал, и если дура-Лэйси не поставила туда никакой засады. И тут я понимаю, что поставила. Потому что она-то не хуже меня знала – и про Фейхеант, и про то, куда выводит второй портал. Только вот прохрипеть об этой своей догадке уже не успеваю, потому что хтурра сперва испуганно всхрапывает, потом валится на колени. Синеглазка подхватывает меня, а антилопа, шатаясь, поднимается и убегает. – Выдохлась, – пытаюсь пошевелить губами я, но Нэйш качает головой. И тут я понимаю, что остальных снежных антилоп рядом с нами тоже нет. Есть – другие. От присутствия которых трещит мороз и застывают губы. Которые нетерпеливо поскуливают и которые устали ждать и больше даже не поют. Время любых песней прошло. Остался лишь голод. И Нэйш опять закрывает глаза, и на этот раз его нет долго. До тех пор, пока голодное поскуливание не затихает в отдалении. Пока невыносимый мороз не становится привычным, въевшимся под кожу холодом. А когда он открывает глаза – синева выцветает под покрытыми инеем ресницами устало и неохотно. Очень может быть, сознанию варга хочется остаться в теле какого-нибудь фейха – там теплее. – Они вернутся, – только и говорит он. И поднимается. С трудом. И он еще собрался тащить меня, хотя и без меня он вряд ли протащится до портала. Между холмами намело снега, но повсюду камни и валуны, тропа между ними древняя, неровная. Синеглазка примеривается сперва к плащу, потом пробует поднять меня на руки. Это-то у него выходит, а вот подняться вместе со мной получается не сразу. Холмы качаются перед глазами, плывут вместе с моим шепотом: – Мантикора дери… что мне сделать, чтобы ты поступил не как идиот? – Ну, ты можешь меня умолять, – отвечает Нэйш. Он больше не улыбается – скалит зубы от напряжения. Изо рта при каждом выдохе рвется клубом жизнь. – И ты остановишься? – Нет. Просто… получу определенное удовольствие. Бесполезно. Как в той песенке про алапарда, который вздумал подзакусить луной и думал, что она близко. Мы можем сто лет думать, что портал близко. И столько же к нему идти. Мимо медленно – ах, черт, как медленно! – плывет Усклепище. Наше кладбище: тут и там вздымаются каменистые холмики. Или иссеченные древней вязью валуны, припорошенные снегом. До того, как всех жителей Кайетты начала принимать вода, мои предки хоронили своих здесь. В Морозном Наделе, поближе к Деве, к своей покровительнице. На дальнем холме, подсвеченном Огнями Девы, неясно темнеют каменные останки старого храма. Портал должен быть за ним… Сине-зеленый снег неспешно просыпается сверху на место, где мы останемся. Будто чистой простыней застлали могильные холмы. Подготовили. Я все отрешенно жду, пока Нэйш споткнется – или пока вернутся фейхи. Гадаю – что случится раньше. Случается и то, и то. Синеглазка как-то удерживает равновесие, но все равно излишне поспешно сажает меня, прислоняет к какому-то надгробию-валуну. Сидим под плащом, прижавшись друг к другу – кошмарный сон какой-то, право слово. Мне уже трудно держать голову – норовит грохнуться ухом на плечо. Не чувствую пальцев, и ног тоже, и только боль внутри разлилась до спины, и жажда полыхает внутри все страшнее. – Мел. Не засыпай. – Или что? Грызи… нас обоих… убьет? Мороз опять усиливается, вцепляется в щеки. Зубами, острыми, как у тех, которые тащат его с собой на утыканных сосульками шкурах. Которых больше не отпугнуть одному вымотанному варгу: я вижу, как Синеглазку перекосило. Слышу, что дышит он уже со свистом. Бесполезно: часть стаи уходит и запевает в отдалении, а остальные пляшут вокруг нас нетерпеливую пляску. – Слишком голодны, чтобы поддаться, – только и выдыхает Нэйш. Потом звенит в сумке метательными ножами и проверяет свой, у пояса. Нам не пройти к порталу. Нас уже взяли в кольцо: вой слышится отовсюду и становится все нетерпеливее. Нужно попросить нож – пока не поздно… Вот только Нэйш там застыл и к чему-то прислушивается. Что ему там подсказало варжье чутье? Дар совсем отказывается работать, я все вслушиваюсь и вслушиваюсь – и различаю… Цокот легких копыт по льду – маленькие вихри здесь, за кольцом фейхов. Те кидаются на них, обозленные – и не могут догнать, и далеко не отходят: знают, что здесь верная добыча. А потом я взглядываю на лицо Нэйша – на эту его убийственную маску, хорошо мне памятную. И меня окатывает пониманием. Снежные антилопы легче поддаются воздействию варга. Если он заставит их подойти ближе… подставиться под удар… отвлечь фейхов на себя… – Не смей… – задыхаюсь, и кричать не получается, хочу двинуть рукой – и понимаю, что не могу. Слабость накатывает слишком быстро, до жути быстро, наверное, опять рана начала кровить. – Ты… Мясник, даже не думай… они же их всех… брось меня здесь лучше… Нэйш, не надо. Не надо! Я теряю голос и пытаюсь приподняться, чтобы выкрикнуть ему в лицо, чтобы он не смел, и что я его ненавижу – и в глазах темнеет от усилия. Последнее, что я успеваю увидеть – проблеск синевы под белыми от инея ресницами.