*

Их было тридцать. Может, и больше, но три десятка — точно, мы услышали крик задолго, как дошли туда, а потом только видели — морды, мешанину сломанных костей, и брызжущую кровь из пастей.

Яма была глубокой, и их просто… свалили туда, искалеченных до невообразимости и еще живых. Выбросили, поглумившись и не доведя до черты. И я смотрела на то, как они движутся, как смотрят… кто-то бился в агонии, и яма была не слишком большой, так что они лежали друг на друге — сплошное месиво тел.

Я стояла и не могла отвести глаз, и в голове прыгало только идиотское, никуда не годное: «Зачем?!»

В смысле, это же единороги. Они же такие красивые, а губами тянутся хлеб взять — губы мягкие такие, а серебристые, золотистые, бронзовые хвосты, звездочки на лбах, гордые шеи. Мне Золотинка иногда разрешала прокатиться на себе — это будто… летишь. И единорогов часто ловят, приручают для конюшен, для знатных выездов. Или просто держат, чтобы ими любоваться. Волосы еще на зелья берут, кровь — иногда.

А тут их просто мучали. Ломали, будто ненужные игрушки, калечили, избивали, резали, жгли — я видела следы ожогов. Так, чтобы…

Чтобы нельзя было исцелить.

Это нельзя было исцелить. Я это почти сразу поняла, когда увидела Мел. Она сначала рванулась к ним с криком, только папаша ее удержал, потому что она сама бы свалилась в эту яму. И тогда она застонала глухо, упала на колени, и я увидела, как она выискивает взглядом — хоть одного, чтобы можно было бы еще что-то сделать, выходить, исцелить, дать какие-то зелья, чтобы ходил, дышал…

Она не находила. И это было видно. А папочка понял все еще раньше меня, потому что сказал тихо:

— Здесь не поможешь, нужно уходить.

За криком боли, ржанием, стонами, — всем тем, что неслось из этой ямы смерти — его почти не было слышно, но я услышала.

А двинуться вот не могла.

Он, вроде, тогда еще к Мел подошел, попытался отвернуть ее — чтобы она не видела…

А я тогда и посмотрела на Рихарда.

Он стоял как-то странно — будто на него накатывают волны, и нужно удержаться, чтобы не снесли. Повел головой раз, другой, будто слышал что-то, от чего хотел избавиться.

И у меня еще мелькнуло: никогда б не подумала, что ему будет страшно слышать звериные крики боли, он же сам устранитель.

А потом папочка отпустил плечо Мел и рванулся к Нэйшу, каркнул хрипло:

— А ну-ка пошли отсюда! Не смей, не слушай!

Нэйш в ответ только губами шевельнул: «Не могу».

И открыл глаза — синие-синие.

А у меня в голове прямо поскакало одно за другим — все, что знала и чего не знала — тоже. Единорог — идеальное животное для варга, слияние происходит легко, всегда готов быть вместе… Тридцать искалеченных, умирающих единорогов, мамочки, какая ж это боль, его просто затащило туда помимо воли, и сейчас они действительно вместе, проживают одно и то же, а значит, значит…

— Кани!

Значит, остаюсь только я.

У отца были отчаянные глаза, лицо перекошено — видно, сам понимал, насколько отвратный выход. Он, вроде, пытался Нэйша трясти, размахнулся даже, чтобы врезать, ругнулся на незнакомом языке, пробормотал что-то, что при такой силе воздействия можно только навредить… а потом крикнул мне.

Хотя сам вообще-то все время отговаривал. От ученичества и от устранительства.

Пальцы у меня прыгали, когда я доставала дарт. Я старалась не смотреть в их глаза — там можно было утопиться в боли, и в этом крике, в хрипах, в сиплых вздохах тоже можно было потонуть. А мне ведь придется идти прямо по ним, ступать по телам, если хочу достать всех, потому что иначе…

Не знаю, что страшное случится, но наверное — очень страшное.

И мне придется. Придется.

Цепочка скользнула по пальцам. Время потянулось за цепочкой: секунда — звено, секунда — звено. К ногам как по бревну привязали. Папочка позади все пытался привести в чувство нашего варга, и я слышала что у Нэйша начинает прерываться дыхание, и слышала тихий надрывный вой, который вырывался из груди Мел… и я шла.

Понимала, что мне это будет сниться всю жизнь. Каждый удар. Но шла через вязкий, паточный воздух, дошла до края ямы, в голове еще мелькнуло — может, огнем, потом поняла, что огнем не смогу, Дар не сработает… Посмотрела в глаза ближайшего — жалобно стонущего вороного… подняла дарт.

И тут будто порвалась невидимая струна — на поляну, на яму, на нас обрушилась тишина. С размаху. Кажется, даже на макушке подпрыгнула.

Сначала мне показалось все-таки, что я ударила. Только удивилась — почему они умолкли все сразу.

Посмотрела в невидящие глаза вороного. Потом на дарт — он так и остался в ладони. Потом на остальных — они тоже все замолкли, остановились… утихли. Даже без конвульсий.

Потом обернулась и посмотрела почему-то на Мел.

У той были мокрые щеки и искусанные губы. И я даже почти обрадовалась, когда она глянула на меня как обычно — чего, мол, пялишься? Это не я.

Ну, конечно, это не ты, Мел Защитница Животных. Это…

— Что ты наделал? — спросил мой папаша в звенящей тишине. Кажется, заткнулись даже птицы. Внимали, наверное, что изречет один варг.

Один убивающий варг.

Из широко открытых глаз которого медленно уходит синева.

Папаша так и держал его за плечи. Будто не понимал — упадет он сейчас или нет. На физиономии Лайла Гроски застыл очень правдоподобный ужас. Мне даже чуточку было жаль, что я его не разделяю, потому что в этот момент я вся тонула в облегчении. В радости от того, что мне не пришлось.

Нэйш, к тому же, и не думал падать. Разве что пару секунд смотрел на папашу так, будто перед ним торчит какой-то совершенно незнакомый ему тип.

Потом отцепил от себя папашкины руки и ответил преспокойно:

— Закончил, Лайл. Закончил… всё.

Тут он, видно, попытался выдать свою знаменитую маньячную улыбочку, но то, что получилось, потянуло разве что на судорогу. Так что он добавил сверху:

— Если тебе легче, можешь считать — я выполнил их просьбу.

По выражению лица папаши я почему-то поняла, что ему не легче.

После этого Нэйш развернулся и пошел себе туда, куда его всем обычно хочется послать. Ну, смысле, подальше. А папаша кинул мне:

— Присмотри, — так, будто я правда могла за чем-то там присмотреть. Или от чего-нибудь Нэйша удержать.

Хотя могу поспорить на дарт — он просто не хотел, чтобы я дальше на это смотрела. В любом случае — я рада была оттуда сбежать.

В питомнике, как только мы добрались, я не стала ни за кем присматривать. Просто сразу же прокралась в наши с Десми комнаты. Еще робко понадеялась: вдруг моего самого чудесного остолопа не будет дома…

Но он, конечно, был. Как-то странно подпрыгнул, глядя на меня. И кинулся навстречу с испуганным «Что случилось?!»

Ну, и тут я устроила своему дражайшему жениху фонтан. И не из слез.

Даже сложно представить, кто из нас был в большем шоке.

*

Из Десми получилась бы чудесная нянька. Он у нас относится к той породе людей, которые вроде как такие суровые и занудные, а посади их рядом с ребенком — так согреют молочко, сварят кашку, укутают одеялком и будут терпеливо сюсюкать над колыской, время от времени получая погремушкой по лбу. Какую он суету вокруг меня устроил — это надо было видеть! К Аманде бегал за какими-то зельями. Сидел рядом, приносил воды, вытирал лоб, под конец еще одеялко подтыкал. И ведь не спрашивал же — пришлось мне или не пришлось, а сама я как-то среди рыданий сказать ему не удосужилась.

Потом я лежала, держась за его руку, в полусне — и не хотела уплывать в сон, потому что мне казалось — я могу все-таки увидеть там… их. Тускнеющие глаза, душераздирающую мольбу, изломанные, блестящие перламутровым блеском рога… Десми ворковал мне что-то утешающее, я себя чувствовала маленькой девочкой и никуда не хотела вылезать. Почувствовала только, что он ушел, когда стукнула дверь.

Это явился папочка. С порога в паре слов изложил внятно и сухо — что там было. Послушал ахи и охи Десми, уволок стул. Посидел, подумал и вдруг шепотом выдал такое, что я его страшно зауважала — да что там, его б любой портовый рабочий божеством за такой оборот провозгласил бы. Но не Десми, ясное дело.