И тихий знакомый смешок откуда-то издалека служит мне ответом.

Тварь извивается, шипит и пытается хватануть, и когти режут плечо, но я улыбаюсь и повторяю ей в морду: «Меня ждут».

Слышишь — с улицы долетает гневный вопль? Могу поспорить, это опять Мел воюет с вольерными.

— Я помню, — говорю я и знаю, что грань недалеко, и стоит только перестать держаться за спасительную веру — дрянная тварь из кошмаров перекусит мне горло.

Но пока что в мой сон долетает смех дочери. И тварь бессильна.

Она извивается и прыгает вокруг, и лязгает зубами, и делает все, чтобы отвлечь меня, и перед глазами проплывают опять: обожженные руки дочери, Тербенно с распоротой грудью, Рихард с землей в волосах, Мел — будто сломанная кукла… но я плюю на это, как на ложь, которой никогда не дам случиться — я готов не только ждать их, я готов идти к ним, только вот — куда? Наверное, есть кто-то, кто может мне это показать, кого здесь почему-то нет, нет в опустевшей целебне, нет в этом сне, потому что ей обязательно нужно быть вне этого сна.

Чтобы позвать.

Я отвожу глаза от скулящей твари, распластавшейся на полу. Смотрю на луну за окном.

И жду, когда в моем сне раздастся путеводная песня.

ДИАМАНДА ЭНЕШТИ

Она является, когда ночные тени побороли день. Огненная девушка, дочь ледяного человека, который лежит сейчас на кровати в лекарской. Одна.  — Не пошла она, — говорит сердито и пинает ножку кровати. — Денейра эта, которая первое чувство. Вся обрыдалась и уши мне прожужжала про любовь всей жизни, а не пошла. «Ах, я боюсь, что обо мне подумают!» «Вы понимаете, я, конечно, не особенно люблю мужа, но ведь это было бы нечестно по отношению к нему!» Выперла меня. Пока муж не вернулся. Ну, а я решила не рассиживаться и сразу сюда… что там с противоядием? Котелок с вязкой, бесполезной жидкостью бурлит за моей спиной. Травы, которые не говорят, и коренья, голос которых неразличим, и порошки из перетертых цветов, и кровь единорогов — все компоненты немы, и этим противоядием нельзя спасти и кошку, что случайно проглотила паука-костееда. Но нойя слишком хорошо умеют лгать, и губы мои дарят Кани ободряющую улыбку.  — Все в руках Перекрестницы. Может быть, кто знает… И мы молчим — глядя куда угодно, только не на блеклое подобие Лайла Гроски, которое лежит на постели — недвижное и едва ли дышащее подобие. Вслушиваемся в звуки, которые долетают из Зеленой Гостиной.  — Десми этих дамочек вроде как придержит, — говорит Кани. Вздыхает, ерошит яркую шевелюру. — Если вдруг кто ещё понадобится. Ну, чтобы второй раз. На всякий случай. Гомон слышится снизу — в Зеленой Гостиной словно поселилась стая диковинных птиц.  — Наверное, надо было бы их как-нибудь разделить, — добавляет Кани и косится на дверь. — Но вообще, какого черта. Может, они сдружатся. Может, они общий клуб заведут на предмет папочки. Станут ему писать по очереди. И вообще — главное, что маман среди них нет. Уж она бы их пораспугала бы, ха. Да и не только их — пришлось бы мне Десми отлавливать в здешних заповедных лесах. Она держится и бодрится и не пускает слезы в глаза, она — дочь своего отца. И в глазах ее я вижу благодарность — за то, что я здесь. Потому что если бы она осталась одна с Лайлом — не было бы того, перед кем нужно было бы прятать страх.  — Скажешь мне потом? — она переминается, и ей очень хочется что-нибудь сделать, что-нибудь еще, важное или неважное, куда-то нестись, помогать — только не сидеть на месте. Пламя. — Ну, если он очнется. Или если вдруг не подействует — мы с Десми еще за кем-нибудь сбегаем. Все-таки притащим Денейру — ну, или мамулю, хотя что-то я сомневаюсь, что она будет его целовать. Или что это приведет хоть к чему-то хорошему. Я киваю и успокаиваю ее — конечно, конечно, и прячу под улыбкой меру безнадежности. Лайл там, на постели, бледен и холоден, губы его выцвели и не потеплели после многих подаренных им поцелуев. Он словно мальчик, заблудившийся в чертогах Ледяной Девы и заснувший, чтобы видеть холодные сны. Не просыпаться. Где-то внизу грохочет дверь, знакомый голос выпаливает что-то убийственное. Кани подхватывается, встряхивает волосами.  — Это Мел, что ли? Точно, Мел, опять какую-то зверушку напугали. Может, им что удалось, как думаешь, а? Надо бы посмотреть. Хлопает дверь, я не смотрю на нее, я опускаюсь рядом с Лайлом. Трогаю его холодную ладонь — будто и не кожа, чужеродное что-то. Там, чуть ниже, еще нащупывается медленный, редкий стук. «Скоро. Скоро. Скоро», — толкается под пальцами, и я плотнее укутываюсь в платок, я убираю пальцы, я… мёрзну от мысли, что осталось последнее средство, потому что-то, как вернулась Мел Драккант, может означать одно: у них тоже не получилось.  — У вас не получилось, золотой мой, — говорю я, когда дверь опять открывается. Встаю, иду, чтобы добавить дров в камин — согреть комнату, если уж не удается согреть его. — Да? Рихард Нэйш вертит в пальцах хрупкий пузырек, ставит на столик у изголовья Лайла.  — Я открывал. Насколько понимаю, внутри — чай на травах. Согревающий, с пряностями. Смешок его звучит безрадостно, но молнию из моего взгляда он встречает со спокойной улыбкой. Мне хочется кричать. Выливать на него все ругательства, какие я только знаю, на любых языках. Пламя поднимается и гудит во мне — сжигающий, багряный огонь, не чета пламени из камина. И я упираю руки в бедра и встаю напротив него — лицом к лицу — откинув голову.  — В самом деле, алмазный ты мой? И как это ты ухитрился дойти до такого? Ты захватил чай специально? Или это лучшее, что ты нашел? А как же предположение Мел, а? Ты ведь сам признавал, что тот, кто работает с веретенщиком, должен иметь антидот.  — Или его должны очень сильно любить, — отвечает Рихард, разводя руками. — Все оказалось так просто… слегка трагично в результате — спроси у Мел, после ее рассказа ты сможешь сочинить новую песню. Но просто. Есть только один рецепт. Тот, который известен всем. Он прикладывает пальцы к губам и посылает в воздух поцелуй. Губы к губам — рецепт, который известен всем. Простой и роковой словно последняя песня идущего на казнь. Огонь потухает во мне — словно его вдруг коснулась Снежная Дева.  — Но я так понимаю, вы тоже потерпели неудачу? — продолжает Рихард. — С этим рецептом. Удалось отыскать Денейру? Впрочем, какая разница. Все эти женщины внизу… не то, да? Слишком много лет прошло. Слишком плохо его помнили. Или изначально чувствовали что-то другое. Или, может, все гораздо проще — на таком этапе ведь необходим отклик? Отзыв на чувство. Может, все дело в том, что они для него остались где-то в памяти, на которую глубоко наплевать. Может, нужно поискать еще. Поискать… ближе. Кровь бросается мне в лицо — делает щеки зрелыми, будто яблоки осенью.  — Поискать, медовый мой? У тебя есть Мел — почему бы тебе не поискать? Но я уже сказала Кани, что я…  — Да, — он делает шаг, мы стоим над постелью Лайла лицом к лицу. — Ты сказала Кани, она поверила. Мне, например, требуются доказательства. Почему бы тебе не повторить прямо сейчас? Ты же точно знаешь, что это не подействует. Голос у него скатывается в нежный, вкрадчивый шепот, будто он собирается обольщать.  — Ты же точно знаешь, что это не подействует? Да, Аманда? Так в чем тогда риск. Всего один поцелуй, прямо здесь и сейчас — и я уйду, чтобы распорядиться насчет похорон. Или, может быть, Кани в последний момент придет в голову какая-нибудь безумная идея. Мы соединим руки над его телом… или найдем другой выход. Ты веришь в это? Верю, как моему первому. Когда он уверял, что нашел вот этот браслет с изумрудами на дороге, и что вот те сережки уж точно не краденные. Во мне больше веры в милосердие Мечника и жестокость Целительницы, но я молчу, потому что мне нечего говорить, нечего петь, нечего делать. Потому что мне хочется только выть — как заблудившемуся алапарду, которого пугает полная луна — глаза невиданного зверя на небе. Потому что мне проще поцеловать Рихарда Нэйша. Может, этот поцелуй убил бы его вернее, чем укус веретенщика — потому что ядовитые слова копятся и копятся на моих губах. И тогда он замолчал бы — Перекрестница, неужели я хочу многого?!  — Может, и пробовать не надо, — говорит он, бросая на Лайла пренебрежительный взгляд. Делает шаг вбок — я тоже делаю шаг, мы идем по кругу, сцепившись взглядами. — Нойя, полюбившая Лайла Гроски — нелепость, да? Если бы подействовало — это было бы чудом. И обозначало бы признание. Окончательное. В том, во что не может поверить бедняжка Кани — что ваши чувства крепки… и взаимны, так? Я молчу и отступаю, не сводя с него глаз. Слушаю шепот. Не помню о песнях. Готовлю удар в ответ.  — Боишься этого Аманда? Да? Того, что он может понять, когда очнется. Если очнется. А если вдруг не очнется — это будет обозначать, что у кого-то из вас было слишком мало чувств. Вдруг Лайл Гроски ничего не чувствовал вовсе? Вдруг ты любила его недостаточно, чтобы поднять? Не смей красть мои мысли, Рихард Нэйш. А если уж смог украсть их — не смей облекать их в слова и швыряться ими с презрительной улыбочкой.  — Драгоценный мой, а тебе какое дело? Тебе же на него наплевать. Как и на всех здесь — скажешь, нет? Это стремление не потерять удобного заместителя? Или это внезапное чувство вины? Это ведь твоя смерть на нем, Рихард. И знаешь, почему он взял ее? Потому что с тобой шансов не было бы совсем. Ни одного выхода, никакого лекарства. Потому что, мой пряничный, тебя никто не любит — и никого не любишь ты. Из тех, кто здесь. Он замедляет движение, и я продолжаю. Говорю, не думая, выливаю яд из себя, потоком, густым, страшным, жгучим — только бы он не заговорил опять, потому что я решила, я уже решила, я не хочу больше думать…  — Но если бы здесь была Гриз? На его месте? Если бы твой поцелуй обозначал окончательное признание в том, что Рихард Нэйш может чувствовать как человек — что бы ты сделал? Он даже не думает перед тем, как ответить.  — Попытался бы.  — И это не подействовало бы. Она тебя не любила. Когда ее укусил веретенщик — она пошла не к тебе.  — Да, — он делает еще шаг, и мне опять приходится отступить. — Но я бы попытался. Один раз или несколько — неважно. Если можно сделать то, что от тебя зависит — почему нет? У него все так просто, так… просто, что хочется искромсать эту простоту, вывернуть наизнанку, закричать: «Просто ты ничего не понимаешь, ты не знаешь, как это…» Но нет. Мой удар будет тих: в спину.  — Следствие той лечебницы, так? Тебя хвалили за старательность, Гриз мне говорила. Или все-таки мать? «Ты не стараешься, Асти. Ты не прилагаешь усилий».