— Я искал противоядие еще когда учился в Академии, — тянет Калеб, слегка потряхивая своим пузырьком. — Мне казалось — я войду в историю, если разрешу эту загадку… столько книг, знаете. Я ведь человек науки, я говорил об этом? А потом я понял, что это не главное, я услышал это… поступь истории. Перелом времен, эпоха оживших мифов и великих перемен… возрождение былого величия.
Мантикорье жало ему в печень, да он же просто истязает меня этой болтовней. Еще пузырек этот потряхивает со значением. Не будь пузырька — я уже сто раз бы его прибила бы.
Судя по тому, как улыбается Синеглазка — он бы грохнул его еще раньше меня.
— Я покинул Академию… и не жалею об этом. Иное время. Для иной науки, для иных ученых, которые будут торить иные тропы. Я поселился здесь, в глуши, да. И здесь я открыл для себя дело жизни… здесь нашел Эльсу — мою лилию, расцветшую в захолустье. Если хотите… если хотите — вы после возьмите мои записи, я столько постиг, пока изучал своих подопытных…
— Ты их калечил, — шиплю я.
— Не-ет, — он улыбается и показывает своего веретенщика. — Нет, что вы. Я их возвращал. Из небытия, куда почти свели их люди. Это долг настоящего ученого, а не пытаться разложить по полочкам то, что и без того идеально создано. Нет, не калечил. Исправлял то, что с ними сделали. Там, в архивах Академии… там можно найти их прежние описания, — наклоняется вперед и шепчет, поблескивая глазами. — Они были другими, Рихард. Гордыми, величественными, прекрасными. До того, как их начали истреблять, как загнали в глушь. Совсем другими. Вы же видите, вот… — и тычет в воздух веретенщиком, который уже разозлился — вон, шипит уже, сейчас хватанет. — У меня получилось не сразу, да. Сколько образцов погибло. А веретенщики — сколько раз они меня кусали, даже вспомнить не могу, глупыши… Но я сделал достаточно, я открыл путь. Другим…
И улыбается — счастливый до ушей, а женушка аж чашку в сторону отставила, ни глотка не сделав — не может налюбоваться на муженька. Так и сияет неразбавленной гордостью.
— Ты сделал из них убийц, паскуда! Скажешь, люди из деревень у вас просто так пропадают?
— Они же хищники, это в их природе, — отзывается Птенец и смотрит глазами, полными наивности. — Это их мир. Мир, где они царствуют, а остальные должны подчиняться. Рихард может вам сказать, правда же?
Синеглазка молчит и водит пальцем по губам. Потом говорит тоном, в котором ничего не разобрать:
— Ваши животные не слышат приказов варга.
— Это потому что вы еще не достигли совершенства, — с извиняющимся видом заявляет Птенец. — Вы — уже легенда, Рихард… но вы еще не Истинный, вы заготовка, образец… понимаете? Они услышат вас, как только вы станете настоящим варгом. Безукоризненным варгом. Жаль, я не смогу поучаствовать в этом, но это… вам помогут другие. Обязательно.
— Другие? — мягонько спрашивает Нэйш, и я вижу, как проступает у него на щеке белое пятно — след от старого ожога. Синеглазка злится.
Я подбираюсь, как для прыжка, только не знаю еще — куда. На всякий случай готовлю нож. Эта дрянь человеческая, которой нет названия, кажись, собирается заканчивать речь. Отрепетированную речь — что он там припас под конец?
— Другие. Знаете, я человек ученый… — Птенец с извиняющейся улыбкой гладит по головке веретенщика и теперь-то выглядит не профессором, а студентом-ботаном, который слишком поздно над книжками засиделся. — Я все мечтал остаться в вечности, а потом понял, что это неважно. Главное — что-то сделать, чтобы оставить другим. Вы вот возьмете мои записи, вы же возьмете? Мне удалось выпустить две партии образцов, они все способны к размножению, это ведь тоже много, да? Остальные продолжат. Нет, вы не двигайтесь, Рихард, мне говорили, что вы… такой быстрый. Вы же хотите спасти своего друга, да? Сидите. Выпейте чаю. Понимаете, меня предупреждали, чтобы я не затягивал до встречи с вами, но мне так хотелось с вами побеседовать! Даже зная, чем кончится.
У него жалкий смешок — и боязливый, и нервный, и почти женский какой-то. Женушка тревожится, смотрит на него, он качает головой и ласково подает ей чашку — мол, займись делом, попей чайку. Пробка покорно пьет, а Калеб смотрит на своего кумира так, будто разреветься решил.
— Рихард, я знаю, зачем вы здесь на самом деле. Зачем вы здесь?
— Потому что мне нужно противоядие, — тихо отвечает Синеглазка. Он тоже весь напряжен, в пальцах опущенной руки блестит дарт. Нечего сказать, образцовое противоядие.
— Правда? — Птенец опускает плечи. — Ах да, противоядие для вашего товарища. Нужно решить этот вопрос, конечно. Оно было утеряно в древности, а мне пришлось работать с веретенщиками, улучшать их породу… Ох, сколько раз меня кусали, да! Вот так, прямо вот так.
И он рассеянно тычет пальцем в нос рассерженному веретенщику. Тот хватает палец так, будто только об этом и мечтал. Раз, потом два. Верная смерть, а Птенец только улыбается. Гладит женушку по руке.
— Жаль, очень жаль вашего товарища, Рихард. Понимаете, все так просто. В сущности, я ведь счастливый человек, меня так любят. Зачем мне было изобретать противоядие, когда оно каждый день со мной? Моя любимая, ласковая, нежная…
Ласковая и нежная смотрит на мужа и глуповато улыбается. Застывшей какой-то, безучастной улыбкой.
Так с этой улыбкой она и падает на стол, опрокидывает ухом свою чашку с этим самым замечательным, душистым и согревающим чаем. Который так отлично скрывает запах ядов.
— Мое противоядие закончилось, — шепчет Птенец и разжимает ладонь, выпуская недовольного веретенщика на стол. — Простите, что так… вышло.
И начинает падать, откидываясь на стуле, и в левой руке у него все тот же пузырек, который нам так нужен, за которым мы пришли…
Синеглазка распрямляется, будто пружина. Дарт прошивает насквозь идеальный образец веретенщика — пригвождает его к столу, чтобы не мешался. Мы с Нэйшем огибаем стол единым рывком — он подхватывает Калеба под спину, я ловлю выпавший из пальцев пузырёк.
— Есть, чтоб тебя!
Синеглазка не оборачивается: занят Птенцом, которого только что опустил на пол. Тот дышит тяжело и бормочет всё тише: «Ты потом поймешь… было нужно… кто-то же должен был начать…»
— Начать? — спрашивает Нэйш, который явно настроился придушить Птенчика раньше, чем его убьет яд веретенщика. Хотя какая разница — все равно ведь…
Трогаю Эльсу за шею — там, внутри, ничего не стучит. Что-то мгновенное и эффективное. Нужно будет перелить немного из этой чашки — снести Конфетке, пусть посмотрит, что за дрянь.
Калеб шепчет что-то Синеглазке, задыхаясь — очень, очень тихо шепчет, торопится договорить, захлебывается шепотом: «Да, я совсем забыл… должен сказать, должен передать…»
Шепот все стихает и стихает, и Синеглазке приходится наклониться, чтобы его разобрать. Слушает он недолго. Потом отвечает что-то — тоже шепотом, очень, очень тихим шепотом, зато с такой улыбочкой, будто отыскал новую бабочку и собирается прямо сейчас засунуть ее под стекло. Потом не особенно нежно отпускает Птенца на пол — я слышу, как тот стукается затылком.
Мясник распрямляется и принимается стряхивать пылинки с белоснежного рукава. Задумчиво пробегает пальцами по броши-бабочке на воротнике.
— Мелони. Если ты вдруг хочешь сказать на прощание нашему гостеприимному хозяину…
— В вир болотный, — цежу я. — Вижу, ты с ним уже попрощался.
Смысл с этим дохляком разговаривать, когда он уже засыпает. И без того хватает — там эти экземпляры разгуливают, а где-то еще две партии, которые могут размножаться… и эти непонятные «другие». И еще Пухлик.
Нэйш смотрит с высоты своего роста на тушку безмятежно почивающего Птенца. Ну, может и не безмятежно — тяжкий сон, а потом смерть, как-никак. Но Синеглазка все глаз не сводит — и на лице у него какое-то слишком явное сожаление.
Ему жаль, что веретенщик успел раньше него.
Потом он разворачивается к столу. Выдергивает из мертвой ящерицы дарт, протирает платком лезвие. И вспоминает наконец:
