Долг не имеет отдачи, — шепчу я вновь и вновь, пересматривая свои запасы противоядий. Дружба слишком ровна и не так горяча — а чтобы яд веретенщика вышел, нужно согреть кровь. Я знаю это. Ты тоже знала это, потому что однажды подставила руку под такой вот укус. И, не дожидаясь погружения в сон, поцеловала человека, в которого была влюблена — и влюбленности хватило, чтобы спасти тебя. Но ты бросилась не за долгом. Не за дружбой…
Нойя знают сотни песен о любви: ласковой и суровой, страстной и обжигающей, переменчивой и верной, но я сейчас не хочу петь ни одну из них.
Не было случая, чтобы кого-то исцелила от укуса веретенщика нойя. Прости, Лайл Гроски. Мы дарили друг другу хорошие ночи, и с тобой мне было весело, но поцелуи мои для тебя — то же, что касания ветра. Прихотливого, ненадежного: коснулся — и полетел.
Четырежды я распускала волосы в знак траура — по тем, кому дарила песни, ночи и поцелуи. И никогда не хотела петь Песнь Прощания — но если нужно, спою ее и вновь останусь свободной.
Стоит мне отвернуться от его кровати — и они приходят ко мне. Рацуш — мой первый, ступает из угла, откинув голову, краденное золото горит в его смоляных кудрях, отливающих, словно пламя, алым. Говорили, он не поделил добычу с подельниками, или ревнивый муж выследил его, а может, он украл у того, кто был слишком могущественным — когда его нашли с проломленной головой, умолкшего и удивленного, никто не смог сказать точно.
Элет, светловолосый и с такими бездонными голубыми глазами, стоит у окна, глядит ласково. Сын знатных родителей, что бежал за мной в поисках любви и песен, и не побоялся жениться на нойя — и взять за меня мою смерть он тоже не побоялся, подставившись под стрелу убийцы, нанятого его отцом.
Кормен Кой, властный и жестокий, шагает от двери, каждая черточка таит опасность — лесной разбойник, который любил приказывать и вести за собой. Который так хотел удержать ветер в объятиях, и кричал, чтобы я не смела, не смела, не смела смотреть на других, и посмел заявить, что я навеки только его и поднять на меня руку, и я закончила наш спор холодным и точным движением кинжала — а потом оплакала короткое чувство с распущенными волосами и ядовитой улыбкой на окровавленных губах.
Хлемен, веселый сапожник, присаживается рядом. Сейчас щипнет за бедро, расхохочется: «Что не поешь, женушка?» Женой он называл меня, хоть мы и не успели дойти ни до одного из храмов, и я пела долгую, самую долгую песнь для него, сироты из портового города, когда его зарезал пьяный матрос на улице.
Четверо стоят, ждут пятого. Вновь хотят посмотреть, как я распущу волосы, но я только готовлю противоядия и пою ими Лайла, и шепчу: «Как же разбудить тебя?»
«От булочек бы не отказался», — долетает бодрый ответ.
Лайл — не тот Лайл, который бледен и лежит с крепко закрытыми глазами, а бодрый, в вытертой куртке, со щетиной, только слишком уж выцветший, отталкивает Кормена от двери и шагает в целебню как ни в чем не бывало.
И я не выдерживаю — трусливо отвожу от этого призрака взгляд. Ныряю в дверь, пугливым облачком несусь по коридору. В кабинет Лайла, где уже собрались остальные.
И веселье на миг поднимается во мне, когда я вижу, с каким выражением Рихард Нэйш изучает очередную папку бумаг. Из тех, которыми у Лайла завален весь стол.
— Он как будто убить их хочет, правда? — весело спрашивает Кани.
О, не так просто, медовая моя. Если бы эти бумаги были живыми существами — он выдумал бы для них десяток пыток. Только вот у исписанных желтоватых клочков не бывает слабых мест.
Десмонд Тербенно сидит рядом с нею и смотрит на меня с немой надеждой: сегодня ему пришлось говорить с поставщиками.
— Думаю, мне удалось замедлить отравление, — говорю я. — И я начала работу над противоядием. Все в руках Перекрестницы.
Рихард Нэйш медленно переводит взгляд на меня.
— Насколько я помню, противоядие искали не менее трех столетий. Так? И пока что все сошлись во мнении, что есть единственное средство. Поцелуй любви.
— У нас плохо с единственным средством, сладенький, — выдыхаю я. — Разве что ты только найдешь ту, которую по-настоящему любил Лайл Гроски. Или ту, которая любит его. Скажи, он случайно не рассказывал тебе ничего такого?
Рихард разводит руками с сожалеющей улыбкой.
— Думаю, я не тот, кому Лайл стал бы поверять сердечные тайны. Впрочем, может быть, он что-то и говорил…
— …но поскольку ты запоминаешь только то, что касается убийств, слабых точек и бабочек, ты это проворонил, — вмешивается Кани. — Вообще, папочка у нас был довольно скрытный тип, а? Как вы думаете, а может там быть какая-нибудь история с любовью на всю жизнь? Ну, вроде как «они расстались, но она всегда оставалась для него той единственной». Руку мантикоре даю на откушение — какая-нибудь тетка умеренной красивости так и льет по нему слезы в какой-нибудь деревеньке! А он, понимаете ли, глушил все эти годы страдания пивом…
И мной. По версии Кани получается, что — и мной тоже. Впрочем, разве настоящий путь — не за тем, что дарит наслаждение?
— Вопрос в том, — говорит Десмонд устало, — чтобы найти эту деревню. И эту женщину. Не хочу сказать ничего плохого о Лайле Гроски, но он не отличался… тягой к постоянству… во всех смыслах, насколько я понял. Нужен тот, кто мог бы его хорошо знать — но таких, насколько я понимаю, нет, а за ограниченное время мы не сумеем собрать сведения.
— Возможно, — шелестит голос Рихарда, который перебирает бумаги, — мы не сумеем. Но если обратиться к тому, у кого есть определенные связи…
Музыка вздохов, симфония удивленных звуков, в который я вплетаю свой.
— Алмазный мой, ты говоришь о нашем покровителе, не к ночи он будь помянут?
Рихард делает утвердительный жест. Голос Кани, когда она разрывает молчание, слегка дрожит:
— Слушайте, а вот у меня была идея: если бы мы все попробовали по очереди… ну, то есть, вдруг это как бы все прибавится, и этого хватит?
Десмонд смотрит на невесту с плохо скрываемым ужасом. Ему не хочется целовать Лайла Гроски, ему достаточно дочери Лайла Гроски.
Хлопает дверь, и в комнату яростным вихрем приносится Мел. — Синеглазка, какого черта? За мной ходят какие-то олухи и предлагают купить двух рожающих самок мантикоры, притом этих самок они уже к воротам питомника приволокли. Ты им давал разрешение? — Кажется, нет, — отзывается Рихард и перебирает бумаги. — В официальном письме они указали, что передадут питомнику за небольшую стоимость… двух небольших драконовых. Можешь отправить их обратно — думаю, твоих способностей с избытком хватит, чтобы запугать любого торговца. — У них самки вот-вот рожать начнут — тебе рассказать, как у мантикор роды проходят?! — Думаю, что могу обойтись… без подробностей. — Так вот, их скоро нельзя будет тревожить, иначе получишь двух бешеных мантикор прямо перед воротами. Нужно затаскивать внутрь, а эти уроды отказываются отдавать животных, если мы не заплатим по сотне золотых за каждую. — В таком случае плати, — отмахивается Рихард, словно от осеннего листка. — Поступлений от двух прошедших заказов ждем вторую неделю, — тихо вставляет Десмонд. — Нам сегодня пришлось расплатиться с вольерными, так что вряд ли у нас наберется даже сотня. Можно, конечно, вывернуть карманы у всего питомника, но… — В таком случае — торгуйся, — говорит Рихард, созерцая Мел, примерно как до этого — бумаги. — Одолжи мне нойя, — огрызается Мел. — Эти уроды требуют еще сотню за то, чтобы доставить клетки на нашу территорию. За опасность. — Позови вольерных. — Они вдупель пьяные, Синеглазка, ты вообще в окно смотришь?! Зануда ж выдал им жалование. Они прослышали, что Гроски нет — ну и поддали как следует. — А я должен заниматься вопросами их протрезвления? — Нет, прикончи кого-нибудь, если это все, что ты умеешь. Сейчас должен раздаться третий голос. «Вы меня в гроб вгоните, детишки, честное слово». Добавить пару шуточек. А потом обладатель этого голоса должен бы все решить — выкрутиться, извернуться, удержать наш «Ковчег» в сотый раз на плаву… Но наш смотрящий за порядком ждет своего поцелуя. И поднимается Рихард Нэйш — с улыбкой, которая режет, словно нож. — Думаю, я поговорю с этими торговцами сам. — Лучше я, — говорит Тербенно и поднимается тоже. — Думаю, такой разговор — не выход. Там… завтра с утра явятся по поводу закупки кормов, и с ними нужно будет согласовать хотя бы примерную стоимость… Послушай, я не ошибся, и ты собрался обратиться к Эвальду Шеннетскому по поводу… женщин Лайла Гроски? — Ну, кто-то говорил мне, что я должен заботиться о своих подчиненных, — отвечает Рихард с таким видом, будто не собрался отрывать одного из могущественнейших людей Кайетты от его дел. Ради женщин Лайла Гроски. О, об этом разговоре можно было бы сложить славную песенку. — Иначе ему придется копаться в бумагах папочки или целовать папочку, — добавляет Кани. — Или искать другого распорядителя — ну, знаешь, из тех, которые все знают, ко всем найдут подход и из всего вывернутся — не говоря уж о том, что этот человек захочет работать под началом Рихарда Нэйша в питомнике посередь опасных тварей за не особенно большие деньги. Эй, таких пруд пруди, правда?! Рихард не удостаивает ее взглядом. Он зол. — Аманда. Всем было бы лучше, если бы случилось чудо, и противоядие бы все же нашлось. — Настоящие чудеса бывают так редко, алмазный мой, — говорю я равнодушно, глядя ему в глаза. Поднимаюсь и выхожу — возвращаясь в целебню, к постели Лайла, к своим призракам, которые терпеливо ждут. Трогаю косынку — не распустить ли волосы? Нет, пусть. Может, они смогут совершить чудо. Может, Эвальд Хромец, который, как шепчутся, знает все и обо всех, сможет сказать — кому принадлежит сердце Лайла и в чьем сердце живет Лайл Гроски… В сердце нойя жильцы поселяются ненадолго. Нельзя надолго поселиться во вспыхивающем время от времени костре. Сгоришь. — У меня — Дар Холода, — вот в чем дело, — шепчет мой последний призрак. — Я бы как-нибудь перетерпел. Что там насчет булочек? Я сажусь рядом с ним на кровать. Шепчу бездумно: «Булочки с изюмом — хочешь, медовый мой?» И мне кажется, что его губы растягиваются в улыбке, но только чуть-чуть. — Я не могу пробудить тебя поцелуем, мой пряничный, — говорю я. — Прости. Но я придумаю, как. И я сажусь за записи и дневники Гриз, чтобы не видеть, как он — мой признак — ободряюще кивает.
