Хотя не могу сказать, что сны были повеселее.

Сны были мутными, туманными, чернильными. Там у меня до обидного болела правая рука. Еще мелькали перед глазами пятна — неразличимые, плавающие.

Разве что голоса у них были знакомыми.

— Ушел по воде, след не взять, ах ты ж-ж-ж… чем его?

— Веретенщик, Мелони, нож!

— Чем ты ему руку пережал? Нужно крепче. Что ты ковыряешь, полосуй как следует, чем больше крови выжмем, тем…

— Дави. Я займусь антидотом.

Холодное лезвие касается кожи, а боли нет — так, щекочет. Кто-то зовет, и голоса не унимаются.

— Э-э, Пухлик, не время дрыхнуть!

— Гроски! Лайл, слышишь меня? Лайл?

— Что ты его по щекам лупишь, вкати-ка ему букетик — «Розу» к антидоту.

— Кроветвор с антидотом могут быть враждебными друг к другу.

— Его тушка сейчас будет враждебной к его душе, доступно? Из него третья пинта течет!

Во рту как-то непонятно. Кисло и горько, потом еще и жжет. Но слушать интересно, даже как-то уютно. Хочется слушать, как два голоса пререкаются над ухом, как щекочет пальцы какая-то текущая по ним жидкость, хочется проваливаться в сон, как в редкий, ленивый стук сердца…

— Дышит реже, сердце замедляется…

— Какой это, в омут, веретенщик тогда?! Сколько их было вообще?

— Один.

— Бред какой-то. Мясник, у тебя там в башке не числится, на какие точки давить, чтоб сердце запустить?

— Не числится, во всяком случае, в такой форме. Второй антидот?

— Т-только кокнуть кого и умеешь… всё, останавливается, надо качать, как утопленника.

— Секунду, Мелони, искусственным дыханием займись.

— А не пойти б тебе, Синеглазка, в…

Что-то давит на грудь. Не тяжелое — так, будто касаются пальцами в разных местах, только пальцы горячие, что ли. Горло, ниже, пальцы ударяют по груди…

— Ага, правильно, давай третий антидот, тут и похороним.

— Предложения, Мелони?

— Придуши его на месте, легче так, чем мучить.

— Конкретные предложения, Мелони?

— Можешь поцеловать, авось, очнется целеньким. Пока что дышит, сколько-то яда убрали, лучше уже не будет, кровь буду останавливать. Что за дрянь, четвертый антидот?

— Сердечное, может продержать его в пути.

— Синеглазка, на кой тебе с собой сердечное?

— Аманда неизменна в своем желании всучить всего побольше… Лайл?

— О, Пухлик. Привет, ты опять вляпался.

Пятна мельтешат, рвутся, проясняются в два лица. Одинаково сосредоточенных лица. Я смотрю на лица из сна, и мне хочется смеяться.

— Не… невовремя…

— Грифонову мать. Мы тут в мыле, а Пухлик еще и издевается. Всё, пока живой, надо тащить в «Ковчег».

— Есть сомнения, что мы можем доставить его к «водному порталу».

— Убил умищем. Да, он жирный, и да, мы его не донесем. Я за «поплавком», а ты поиграй с ним в Великую Целительницу. Поглядывай, тут могут быть другие веретенщики.

Хлопает дверь. Но еще до хлопка во мне разносится насмешливое.

— Да, Синеглазка! Надумаешь таки его целовать — вот теперь не стесняйся.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

В целебне людно и нервно. Балбеска вцепилась в женишка и вытянула шею, делает хлоп-хлоп ресницами. Зануда суров, строг, и на челе у него однозначное: «Во я попал» — вполне себе хорошая мысль. Синеглазка листает какую-то книжку. Я грызу уворованный мимоходом со стола сухарь — жрать хочется, сил нет, с утра по лесам, Пухлику все равно от этого хуже не будет.

Пухлик занимает во всем этом центральное место, гордо возлежа. Вид у Пухлика чуть порадостнее, чем у приличного покойника. Вокруг, сыпля ругательствами на родном языке, бегает Конфетка — у нее даже волосы из-под платка выбились. Бинтует Пухлику руку, звякает пузырьками и еще что-то такое лекарственное делает, с виду — добивает больного своими эликсирами. Когда в глазах у меня начинает прилично рябить — Конфетка останавливается. Разворачивается и кидает с угрожающей улыбочкой:

— Рассказывайте подробно.

К черту разговоры. Я хмуро гляжу на Конфетку и демонстрирую сухарь во рту. Синеглазка отрывается от книги.

— Я уже говорил. Вызов был вполне обычным — охотники наткнулись на стаю игольчатых волков, утверждали, что те… вели себя странно. Мы вышли втроем, потому что в питомнике достаточно людей. Стаю мы нашли достаточно скоро, оказалось, что волки охраняют хижину в лесу.

Синеглазка — мастер преуменьшений. Не было там хижины. Был аккуратно срубленный домик, комнаты на четыре, если подвала не считать. С хорошими отходами –неподалеку было даже «водное окно» (ставлю на что угодно — не отмеченное по карте). Это-то ладно, меня больше заинтересовали волки. Раза в полтора крупнее обычных особей, и уж что-то слишком кровожадные. От них так и смердело какой-то научной дрянью — то ли магией, то ли особым скрещиванием, мантикоры бы жрали всех недоучек, которые решаются и лезут совершенствовать виды!

Могу любимый метательный нож поставить: у животинок в головах было одно-единственное правило: «Все, зашедшие на территорию — чужаки и еда». Не представляю, как с этими бестиями справлялся типчик, который сидел в этом самом домике. Хотя, может, он не справлялся. Может, он вообще оттуда не вылезал.

Нас провел Синеглазка. Небось, завернул игольчатникам по мысленной связи что-нибудь о бабочках или на тему «у каждого свои слабые точки» — в общем, они там на месте и уснули, а мы прошли к дому, Пухлик и Синеглазка успели только подняться на крыльцо, а этот щуплый типчик как раз откуда-то и выскочил. Ну, я и припустила за ним — Пухлик бы точно не догнал.

— В доме мы столкнулись с еще несколькими… недружелюбными животными.

Синеглазка скромен — хоть ты обрыдайся. Дом кишел всевозможными занимательными тварями, у меня аж слюнки потекли — кого только не было, одну дымчатую гидру взять, потом еще только-только вылупившийся птенец феникса, черные аспиды и пауков — не наглядеться. Правда, кой-что из этого разнообразия гуляло на воле. И не особо хотело идти обратно в клетку. Так что у Синеглазки и Пухлика вдруг оказалось до кучи дел.

— Как там вообще оказался веретенщик? — возмущенно пыхтит Балбеска. — Эти штуки жуть какие редкие, так, что ли? Хочешь сказать, эта ящерка просто вылезла из норки и решила, что папашин палец — отличная еда?

Нэйш перестает созерцать книгу — теперь созерцает дохлого веретенщика, которого я прихватила с собой. Ложный василиск вызывает невольное почтение размерами — я такого здорового впервые вижу, без хвоста — целая пядь. Окраска радужная, блестящая, гребешок вдоль спинки — будто слюдяной. Поблескивают перепонки между лапами.

— Отнюдь, Кани, веретенщики предпочитают прыгать сверху. Этот сидел где-то на шкафу.

Интересно, кто вьет гнезда в мозгах того парниши, раз у него на шкафу заседает ходячий и злобный бочоночек с ядом, выведенный когда-то исключительно чтобы людей убивать.

— И он, значит, так и нацелился на папапин палец? — не унимается Балбеска.

— Вовсе нет, — вещает Нэйш с невозмутимой усмешечкой. — Думаю, его целью был я. Лайл успел его перехватить, но…

Ух ты, сколько жертвенности в тушке Пухлика. Положить жизнь за Синеглазку — надо ж, какая гнусная участь.

Зануда качает головой и вид имеет философский и печальный.  — О чем он только думал… Рихард, твой амулет защиты…  — Помог бы, как навоз яприля при простуде, — говорю я.

Веретенщик — не магический удар и не пламя. От его укуса спасут разве что перчатки из железа — дерево бодрая ящерка прогрызает на раз. Хотя что это я. Можно подумать, Пухлик вообще думал. Увидел — летит что-то яркое — ну и хватанул.

К слову, бедный веретенщик сдох, когда уже на него упал Гроски. Может, даже от ужаса, а не от удушья.

— Отравление было слишком быстрым. Мы пережали руку и начали выдавливать кровь, чтобы не допустить распространение яда, но у него почти сразу же остановилось сердце. Антидот не помог в двойной дозе, я ввел третью — и сердечное, на всякий случай. После этого…

Синеглазка делает жест в сторону Пухлика. Пухлик возлежит. Конфетка выдыхает сквозь зубы.