— Я спою тебе потом. Когда вернешься.

Что там еще говорят в таких случаях? «Скажи дочке много теплых слов от моего имени»? «Передай зятьку, чтобы заботился о ней»? «Не дай Рихарду Нэйшу надругаться над моим мертвым телом»?

— Булочки меня бы тоже устроили, — говорю я и подмигиваю. — Побольше изюма.

Потом разворачиваюсь и бегу догонять своих варгов, которые, чего доброго, без меня отправятся через водный портал в неведомые дали.

На душе одновременно паскуднее и спокойнее, чем было до того. Спокойнее — потому что я теперь знаю, что Рихард Нэйш под присмотром.

Паскуднее — потому что у меня есть стойкое ощущение того, что я сегодня не попробую булочек. И не услышу обещанную песню.

И я знаю, что Аманда не смотрит мне вслед — чтобы было легче уходить.

Но от этого не легче.

====== Сердце варга-3 ======

ДИАМАНДА ЭНЕШТИ

Две вещи лежат на моих ладонях. Два груза. Два выбора.

Серебристая жидкость плещется в хрустальном флаконе и чуть заметно пульсирует: «Тук-тук, тук-тук». Живая.

«Песнь сердца» — эликсир на крови единорога, который я готовила три последних дня.

Бирюзовый камень лежит на второй ладони — тускл, пока не стиснешь в пальцах.

«Клетка Таррона» — древний артефакт целителей. Один мужчина хотел заплатить им за ночь любви со мной. Я забрала артефакт и расплатилась лишь песней, и тогда он послал ко мне убийцу — воина Меча, который не исполнил своего задания. Хозяин артефакта не дождался назад своего камня и умер от яда. А с тем убийцей у меня были славные ночи, пока его не казнили.

Два груза. Два выбора.

Две песни на моих губах — пропеть какую?

Погребальную, — шепчет весенний ветер, плачут росою травы. Все равно погребальную, только — кому?

Я знаю, кому.

Белый росчерк там, под окнами. Он стремителен, он торопится: ему нужно найти Мел, чтобы спросить: почему на карте обозначен альфин? Чтобы понять. И чтобы узнать, что три ученика займут его место. Три ученика и один Лайл Гроски.

Три короткие песни, одна длинная. Обрываются — нет, не оборвутся, оборвётся другая.

Я не бегу за Десмондом, не приказываю ему, чтобы он отправлялся на Ярмарку, чтобы вызывал Шеннета, я даже не взываю к Перекрестнице.

Я беру на ладони оба груза, обе ноши — и они покорно идут со мной к нужной комнате. Когда иду убивать.

Лайл Гроски плохо выбрал того, кому — держать и беречь.

Нойя берегут лишь то, что дорого им самим. Нойя не умеют измерять важность ничем, кроме себя. Не умеют отдавать дорогих — за тех, к кому безразличен.

Я улыбаюсь и шепчу себе по пути, что у меня — две песни и два пути, хотя на самом деле — один.

Он должен зайти в поместье — как иначе? Проверить — вдруг Лайл еще не ушел. Может, отдать какие-то распоряжения Десмонду или Кани. Или просмотреть карты — прежде, чем уйти туда, откуда не вернется. Хотя бы взять несколько монет за пропуск в водном портале, хотя бы набросить плащ.

И я даю ему опередить себя и шагаю в его комнату, когда он уже застёгивает плащ, попутно бросая в Сквозную Чашу на своем столе: «Освободите портал, который ближе всего к пещерам, мне всё равно — как».

— Куда-то собрался? — мурлычу я, и две возможности бьются в моих ладонях.

Рихард вскидывает глаза и улыбается почти правдоподобно, и прогоняет с лица все следы спешки.

— Маленькая отлучка, Аманда. Ничего особенного. Есть кое-что, что Лайл должен знать.

Он собирается умирать так беспечно, что мне хочется подтолкнуть его в спину, и погребальная песнь легче бабочки вот-вот сорвётся с моих губ, но я только киваю и спрашиваю:

— Альфины, правда, золотой мой?

И взгляды наши переплетаются, словно корни деревьев, и в моем он может прочитать открытый путь к смерти. Щурится, кивает удовлетворенно.

Любой ведь скажет, что нойя не повинуются приказам. И не отдают жизни тех, кто дорог за жизнь тех, кого почему-то нужно хранить.

И я делаю шаг и беру его запястье и слышу, как стучит его жизнь — слишком поспешно, она тоже торопится. Эта жизнь, которую Лайл почему-то считает ценной, а её хозяин вот совсем не считает — согласен, чтобы она замерла.

Я тоже на это согласна, и он видит это: мы улыбаемся друг другу.

— Рад, что ты понимаешь, — говорит он и готовится убрать руку и идти, и в тот миг, когда его сердце ударяет в такт моему — я понимаю, какую песню мне петь.

Нойя хорошо умеют лгать. Даже самим себе.

Шепот мой слетает с губ песнею. Падает сладким соком, ядовитым, как сок черных паучьих слив в полночь.

— Знаю, сладенький. Ты уж меня прости.

И губы касаются его щеки, будто в танце у костра — когда песня отпета, и танцы закончились.

И я отступаю, и улыбаюсь виновато, и пальцы сжимают бирюзовый камень, «Клетку Таррона», артефакт целителей, каким ограждают комнаты особо опасных магов в моменты вспышек.

А спустя миг ладони Рихарда Нэйша ударяются в прозрачную стену, перегородившую дверной проем. Нерушимую стену, надежную.

Он почти успел, но все-таки только почти.

Магия прокатывается прозрачной волной с отблеском бирюзы — захватывает стены, закрывает окна.

Я снимаю платок, освобождая волосы из плена — женщины нойя в знак траура ходят с распущенными. Локоны скользят и падают на плечи — словно волны, укрывающие в пучине тела погибших.

Я вижу, как он смотрит — тот, за прозрачной стеной, губы изломаны в усмешке, полной непонимания, сейчас прошепчут: «Ты решила со мной поиграть?» Но нет ничего правдивее глаз, и у него в глазах живет истина: рано или поздно он выйдет отсюда, и я больше никогда не смогу петь.

— Дай мне пройти.

— Милый, ты же не думаешь, что я запирала тебя здесь, чтобы отпустить. Успокойся. Ты уйдешь, когда все закончится. Можешь мне рассказать пока, какими способами меня убьешь, сладенький. У тебя это так хорошо получается, да-да-да?

Он молчит, прижавшись к прозрачной стене, выстроенной из магии — тот, жизнь которого нам придется хранить не торгуясь. Разменивая чужие жизни, выбрасывая на ветер.

Не думая, насколько и кому дороги они.

Внутри я плачу, заливаюсь рыданиями, ломаю руки, молюсь Перекрестнице — чтобы Лайл пришел живым — и знаю, что этого не будет, и три молодых варга не увидят улыбки луны, и их песни, короткие и грустные, оборвутся сегодня.

— Аманда. Прошу.

О чем ты думаешь сейчас, Рихард? О том, что я должна сказать: «О, сладенький мой, я только этого и ждала, твоя просьба все меняет». Что сердце мое встрепенется и потянется навстречу, шепча: «Он попросил наконец!» Оно мертво, мое сердце. Сожжено вместо дров в костре боли о всех, кто ушел вместо тебя: Лайл… и эти дети… и Гриз.

— Аманда. Мы ведь можем договориться. Мы можем договориться — назови цену, чего ты хочешь…

Конечно, он должен был начать торговаться. Я ждала этого и думала, что будет весело. Но мне горько там, в груди.

— Что ты можешь дать мне, сладенький? У тебя же ничего нет.

Нойя любят торг. Могут часами размахивать руками, подбирать брань, тонкую и изощренную, как аромат трав для приворотных зелий. Наскакивать — и отступать, и порываться уйти, и притворяться, что не хотят вернуться…

Что ты можешь дать мне, Рихард Нэйш? Можешь ты стать лучше, чтобы я могла утешиться в горе, чтобы не думала, что они умерли за худшего из людей?!

Не можешь.

Он стоит теперь с закрытыми глазами — уже почти осознавший поражение, но мне его не жаль.

Сейчас он попробует сделать мне еще больнее, и я почти хочу этого.

— Четыре жизни за одну — тебе это не кажется несправедливым?

— Жизнь несправедлива, мой золотой, — отвечаю я. — Все песни об этом.

Наконец он отрывается от прозрачной стены, поблескивающей бирюзой. Покусывает губы, запрокидывает голову так, будто хочет увидеть небо.

— Ну, к чему это. Ты знаешь, что не остановишь меня: я все равно окажусь там, только… иначе.

Небес сейчас не видно, но они наверняка синие-синие. Как глаза некоторых варгов, рвущихся на волю.