— Всё, что вспомнишь. Всё, что может помочь. Рисуй, чтобы это осталось хотя бы на бумаге, если понимание этого уходит от тебя. Ты не можешь больше пользоваться для входа в состояние варга болью или страхом — твое сердце и так ослабло, а ты делаешь только хуже. Следующего такого раза оно не выдержит. Значит, тебе нужно другое — светлое. Скажи мне, сладкий мой, ты можешь вспомнить, когда был счастлив?

— Счастлив. Ты это серьёзно?

Он играет со мной. Дразнит улыбкой, неспешно перебирает листки блокнота, которым, может быть, суждено остаться пустыми. Его песня насмешлива и холодна — и я понимаю, что мне придётся отступить от самой себя. Не улыбаться, не журчать голосом вкрадчиво — говорить прямо, серьезно и тихо, с обезоруживающей простотой.

Как иногда с ним говорила Гриз Арделл.

— Счастлив, Рихард. Счастлив. Понимаешь, люди иногда испытывают светлые чувства. Ощущение радости, от которого перехватывает горло. Словно музыка, которая рождается внутри тебя. Словно крылья, которые расправляются за плечами. Когда солнце светит для тебя, мир ликует для тебя… нойя говорят — человек живет, чтобы быть счастливым.

И долгие ночные пути, и пряные травы, ложащиеся в ладонь, и звонкие, протяжные песни под лунным светом, и горячие поцелуи, и прохладные капли росы, которые ловишь на ладонь — всё в этом мире создано, чтобы быть счастливым. Потому нойя всегда стремятся остаться свободными, всегда уходят. Счастье — неуловимое, хрупкое, не терпит скуки и постоянства, только поймаешь на ладонь — тут же улетит. Так куда же тебе ещё, если не за ним?

— Звучит… соблазнительно, — равнодушно говорит Рихард. — Но я не нойя.

«К счастью» он не прибавил, только чтобы я услышала это в тишине. Но и без этого звучит достаточно пренебрежительно.

И я понимаю вдруг то, что за этими словами — и осознаю, что этот путь не для него, даже на минуту, на секунду — не для него. Потому что ведь для счастья нужно любить хоть что-нибудь в этом мире, а он, препарирующий мир, словно бабочку, раз и навсегда отошедший в сторону и словно наблюдающий за зверинцем… он оставил себе блеклые подобия — удовлетворённость, удовольствие, наслаждение. Застывшие, подернутые тонкой пленкой голубоватого льда подобия, сквозь которым не прорасти всходам настоящего чувства.

Мне жаль его. Это похоже на любимую песню моей бабушки — долгую жутковатую, с тягучими переливами, о юноше, который согласился преклониться перед древними богами и превратиться в змею, лишь бы его сердце никогда не тревожило тепло. Я помню — я чувствовала тогда такую же смешанную с непониманием, отстраненную жалость — словно и не к человеку.

— Думаю, у каждого свои пути, — говорит Рихард, который зорко ловит на моем лице проблески этой жалости. Берет блокнот и открывает на середине. — Это как рисунки. Кто-то рисует чувства. Кто-то — воспоминания. Кто-то — желания, но я… Я рисую уязвимые точки. Хочешь — нарисую твои слабые точки, Аманда? Как их назвать? Нойя без погони за счастьем? Нойя без дорог? Нет, думаю, у твоей главной уязвимости есть имя… знакомое имя, такое… немного нелепое, правда?

Я улыбаюсь ему — и чувствую, как улыбка теряет сладость, словно перезревшие корни червонницы; как вздергиваются губы, обнажая губы… как комкается и рвется песня моего сердца.

Что мне сделать, Рихард, чтобы ты не говорил? Может быть, отравить наконец тебя — и всем станет легче?

— …Лайл Гроски, — он говорит медленно, тихо и нежно, и вскрывает меня, словно подопытное животное, своей улыбкой. — Какая ирония, да? Противоположность всем идеалам нойя. Ни красоты, ни вспышки горячих чувств. Никакой страстности. Никакого крика, души нараспашку, отчаянной храбрости, безумств. Шуточки, пиво, трезвый ум, более чем средняя внешность… возраст — нойя после сорока считаются уже потерянными для чувств, так? Годными разве что детишек поучать и объезжать лошадей. Ну брось, разве к такому можно воспылать, а? С чего бы это он стал занимать мысли женщины нойя…

Он задумчиво взмахивает карандашом, проводит линию, потом еще одну, поперек, потом легкими штрихами обозначает что-то в центре листка… и продолжает говорить, неспешно и размеренно.

— …разве что она полюбила его не как нойя. Просто так… как любят те, кого вы называете Дочерями Девы, сыновьями Дарителя Огня, Рыбаря и прочих богов. Без вспышки. Без мимолетного счастья. Постепенно прорастая корнями насквозь без возможности оторваться. Теряя то, что нойя должны бы ценить больше всего, правда? Свободу.

На его рисунке птица, распластавшая крылья, бьющаяся о решетки. О прутья клетки.

И мне нельзя дрогнуть, нельзя перестать улыбаться — потому что он пристально смотрит на мое лицо. Изучает — насколько сделал больно.

Ты можешь собой гордиться, Рихард Нэйш. Любой, кто попытается поколебать твое спокойствие, будет казнен на месте с изощренной жестокостью. Может быть, я могла бы нанести тебе ответную рану, но имя Гриз горчит на моих губах вдвойне: это и для меня будет нелегко.

— Ну вот, ты уже начал рисовать, мой сладенький, — говорю я и чувствую, что осы могут слететься на мед моего голоса. — Это путь к выздоровлению. Рисуй и дальше. Рисуй знакомых — у тебя хорошо получается со слабыми точками, но ты никогда не пробовал рисовать лица? Рисуй воспоминания. Песню, которую пела тебе мать, когда ты еще не стал… вот этим. Твою первую женщину. Первое оружие. Рисуй свои сны — потому что говорят, что даже Ледяной Деве раз в год снится весна. Потому что ты лжешь себе, золотой мой. Потому что ты ни разу не услышал стук своего сердца по-настоящему, если ни разу не чувствовал ничего светлого, тогда…

— Ты будешь разочарована, Аманда? — он вычерчивает в блокноте бессмысленные завитушки.

— Я не буду разочарована, — мягко и тихо говорю я. — Но ты будешь мертв.

====== Сердце варга-2 ======

Разбила всё же рассказ на три части. И запихала в фэндом мифологии. Ибо сначала как-то: нет, ну какая тут мифология… а потом посмотрела — ЧТО теперь публикуют в этом фэндоме… и решила, что выразить протест надо хотя бы и так.

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Если хорошенько прикинуть, то Вёсельная Ярмарка — странное местечко. Хотя бы потому, что, никто не знает, почему она так называется. Говорят, что это от названия всхолмья, которое эту самую ярмарку окружает. Если же у местных спросить — почему так называется всхолмье — то за кружечкой пива вы услышите что-то вроде этого: «Первые люди приплыли сюда из-за Рифов, они были мореходами, а потому не знали, как возделывать землю, вот и начали ее копать. Да, вёслами. Ты наливай, наливай, а вот мой прадед такое рассказывал…»

Правда, местные дельцы эту деталь истории обратили в свою пользу.

— Весло! — надсаживался у меня над ухом какой-то основательно нализавшийся рыжебородый мужик. — Сыграй в «Веслокопателя!» — получи золотой! Кто больше вскопает веслом! Весло-о-ом. Золото-о-ой…

Состоянию рыжебородого я позавидовал, а предложения отклика в душе не вызвало. Учитывая, что нам с Мел уже предложили найти весло, пройтись по веслу и подраться вёслами в лодке — с меня на сегодня хватило местных символов.

Мел с меня на сегодня тоже хватило. Две недели назад мы побывали на ярмарке с Нэйшем — так вот, оказалось, это не худший вариант. Рихард, по крайней мере, не мешал мне разбалтывать местных. Не исчезал из виду. И не лез в драку с торговцами животных.

За Мел я таскался почти безостановочно, попутно отмахиваясь от торговцев и строя сочувственные мины тем из ярмарочной братии, которые решили пристать к следопытке с вопросом: «Пацан, ты не мелкий — тут в одиночку шастать?»

Братия вслед обиженно светила синими кругами под глазами. Местами пыталась догнать — Мел, потому что я усердно делал вид, что мы не вместе. Только следил, чтобы следопытка не слишком зарывалась с местными, да время от времени напоминал — зачем мы здесь (и натыкался на свирепое «Помню, Пухлик, заткнись»). Да еще задавался вопросом — а как Гриз Арделл вела себя, если приходилось ходить с Мел вот по таким местам. Поводок, что ли, у нее был особый?