– Бежать? – смеется прыщавый Эрк. – Они разрешают нам бегать, да. Там, на втором уровне.

Холодная, серая дверь, за которой – последняя пробежка для заключенных. И последняя возможность для стражников – избавиться от остатка человечности. Охотиться и стать хищником, отняв чужую жизнь. Дедуля Детраск осторожно за плечо отвел внучка от двери – мол, извини, тебе не туда. Повернулся ко мне с таким видом, будто хотел провещать: «Ну вот, коллега, ваш визит закончился». Но сказал только: – Ведь вы же уже догадались, да? Крыса взвыла неистово, задергалась внутри. Догадался. Догадался раньше, чем услышал шаги по коридору – неспешные, отдающиеся; раньше, чем прошлое хлынуло, как пиво из переполненного бочонка, расплескалось пенными брызгами. Тяжелая дверь грохнула, и зазвучали неспешные, размеренные шаги по коридору.

– На выход! – бухнуло лениво, и тогда-то мы и встретились с ним взглядом впервые.

Мешковатая серая форма сидела на новеньком так, будто он в ней родился, а жезл охранника он держал небрежно, двумя пальцами, будто он и не был ему нужен.

И у губ его застыли, отпечатались два полукруга – будто начал улыбаться и решил на этом остановиться.

На миг захотелось сдохнуть не откладывая. Чтобы только не видеть. Не встречаться взглядом. Но он уже стоял напротив – местный «скат», с которым мы встретились четырнадцать лет назад, форма сидит как влитая…

Изменилась разве что нашивка на груди – буква и номер. Да и еще, тот был моложе.

И человечнее.

– Как в старые добрые времена, – сказал он, и от его ухмылки мне стало плохо. – Да, Лайл?

Я открыл рот – ответить что-то. Наверное, что-то вроде «Эй, ты же не всерьез это, да? Просто притворяешься?» Сказать не получилось ничего: в этот момент мы встретились взглядом, и я почувствовал себя мертвецом. Подумалось: если Детраск скажет – этот… прикончит меня на месте, голыми руками, если потребуется.

Хищник.

– Господин Гроски, – сказал Детраск, глядя прямо и ясно. – Я не могу не поблагодарить вас за него. Вы доставили мне именно то, что было нужно, спасибо. Жаль только – вы не можете остаться с вами. Ну, желаю продержаться подольше. У вас минута форы.

И он сделал жест «акулам» в белом.

Скрипнула дверь, и меня чувствительно пихнули в темноту.

«Беги!» – взвизгнула крыса изнутри, когда я грохнулся на камень, обдирая колени. И я пополз, потом встал, вытянув руки перед собой, побежал, наткнулся еще на какую-то стену, чудом не ударился об нее всем телом, поскуливая, двинулся вперед – как можно быстрее, как можно дальше, не останавливаясь, спотыкаясь, ощупывая стену дрожащими пальцами, не глядя вперед – зажмурившись и полагаясь только на слух, осязание, обоняние…

Слепая крыса в лабиринте.

У которой нет шансов, изначально не было шансов, потому что Детраск не знает, кого посылает за мной – а я знаю, я видел его в действии, и значит – я умру, потому что он быстрее меня, сильнее меня, моложе меня, потому что знает уязвимые точки, и он холоден, а мои внутренности раздирает невыносимый страх, будто сотня спутанных крючков. Потому что он хищник, а я – жертва, которой уже недолго осталось слепо шариться в лабиринте, задыхаясь от собственного ужаса, вставшего комом поперек горла; судьба-мразь жадно пожирает мои секунды, и вот там, позади – там слышен еще один хлопок двери; боги, я мертв…

– Ты все же решил побегать, Лайл? – своды лабиринта разносили голос, но делали это мерзко, обманчиво. Казалось – он стоит прямо рядом со мной, мой палач. Я вжался в стенку, зажмурился крепче, и только потом понял – обман. – Отлично. Я не против размяться. Устроим небольшую погоню, это же так… захватывающе.

Страх держал цепко. Не давал стронуться с места, крыса орала, как уличная баба: «А если он услышит твой топот?» Каждый шорох стал врагом, и я скорчился, не в силах двигаться, хотя крыса должна – бежать-бежать-бежать…

Тухлятина. Падаль. Осталось разве что развоняться ко всему в придачу. «Ты всегда был ничтожеством! – отдался в висках знакомый сварливый голосок. – И подумать только, как я за тебя такого…»

Вот тут я уже правда чуть в голос не заорал. Потому что окончательно поехавший умом напарник, идущий за тобой – это одно. Но если уж мне перед смертью начнет мерещиться голос моей бывшей – это уже совсем по-скотски получается.

Я бросился бежать так, будто сапог незабвенного нашего старшого по блоку въехал мне прямиком в копчик.

Выписал, так сказать, дополнительное ускорение. Я вел рукой по голой, мокрой почему-то стене, ощупывал зазубрины, и бежал, и бежал… и не слышал шагов Нэйша, они были бесшумны. От этого было страшнее. Казалось – я тут один. И рядом что-то – притаившееся в темноте, безразмерное, ждущее, пока я наткнусь прямиком на него… ЭТО. – Нэйш! – заорал я, и голос улетел куда-то под потолок, растекся по нему. – Рихард! Шеворт! Или как мне тебя там называть? «Тер-21»? Под ногами потрескивала какая-то дрянь. Кости, наверное, вряд ли они отсюда вытаскивают трупы после очередных охот. Глаза начали привыкать, кажется, это не мрак – полутьма, выступают стены, наросты… разветвленные проходы, в которые ныряешь наугад. Пещера, в которой велись отработки. – Какая, в сущности разница, Лайл? Как называть свою судьбу. Свою смерть. Думаешь, животным на бойне было бы легче, если бы они знали имя мясника? Можешь называть меня, как хочешь, – сути это не меняет. Перед глазами мелькали и сливались – ходы, пещеры, повороты… я не выбирал дороги. Только иногда останавливался, натыкаясь на ответвление – тупик. Крыса подпрыгивала, взвизгивала, а я разворачивался, выбирался – и бежал опять. Иногда останавливался – послушать его, перевести дыхание. Поговорить. – Ну, ладно. Рихард. Не меняет сути, да? Ты решил прикончить меня с бухты-барахты, потому что тварь, которую они кормят заключенными, спихнула набок крышу, которую ты, я гляжу, все никак не закрепишь. В этом суть? Логика? Ты хотя бы помнишь питомник?! Помнишь последние два года, помнишь… Имена увильнули, ускользнули. Имена и лица. Только вспыхнуло перед глазами алое пятно, шапка волос – крашеные терпенеей, словно веселое пламя, у которого так хорошо петь… Вздор, у жертв не бывает имени, у крыс не бывает дочерей, «планктон» не любит слушать длинные, переливчатые песни у костра, любуясь на чье-то лицо, залитое лунным светом, тугие черные кудри, разбросанные по цветастому платку… Откуда-то слева и сзади долетел смешок. А может – справа и спереди. – С моей памятью всё в порядке, Лайл. Просто я начал… несколько иначе видеть мир. Более правильно. Более трезво. Здесь, на Рифах, своего рода, идеальный мирок, не скрепленный условностями, не так ли? Есть только хищники и жертвы. Каждый на своем месте. У каждого свои обязанности. Мне жаль, что ты оказался не по ту сторону, правда. Нотки сожаления в голосе – легкие, издевательские, иголочками покалывают кожу. Хочется вздыбить на спине шерсть и бежать, бежать, не оглядываясь, слепо тыкаясь в тупики. Напоминать ему – бесполезно. С ним с самого начала было хуже, чем со мной, я еще помню эти его улыбочки, когда он был устранителем. Когда стоял над тем, что несколько секунд назад было живым существом. Смотрел на конвульсии. Крыса поселилась во мне четырнадцать лет назад, когда я впервые попал на Рифы. Законник, по уши вляпавшийся в темные дела приятелей. Мы с ней попортили друг другу крови, с этим моим серым, блохастым помойным инстинктом. Нэйш шел к своему хищнику гораздо дольше. И куда более нацеленно. Теперь вот дошел, а мне-то уж казалось – остановился было. В конце концов… – Напомнить тебе, кто ты? – я запыхался. Заблудился. Но остановиться не мог: ковылял по здешнему лабиринту, втихомолку спрашивая себя – когда ж он кончится. – Напомнить тебе – что ты варг? Что варгам нельзя убивать? Ты хоть понимаешь, что не оправишься после этого?! Понимаешь, чем станешь после этого?! – Лайл… так для чего все и делается? Страх навалился тяжелым комом, придавил к стене, обрушился волной слабости. Ну, да. Варгам – нельзя, а хищнику, который освободился от условностей – можно и прямо показано. Судьба, как тебя там, проклятая тварь, я надеюсь, мне это зачтется. Я тут, можно сказать, две жизни спасаю, потому что если он вдруг закончит начатое – его же потом обратно никто не дозовется. Из тех, кто снаружи. Как же их… Страх гнал вперед, грыз, подстегивал, крыса внутри развизжалась так, что не давала слышать другие звуки – только мое шумное, напуганное дыхание, топот шагов…