Иногда не-жизнь лучше, чем жизнь. Особенно если тебе нечего особенно помнить.

Теперь все иначе, конечно. Ее я забывать не хочу.

— Они… они готовы сделать так, чтобы ты опять пожертвовал собой, потому что смертному идти туда… туда, на Флегры… они готовы жертвовать — а я нет. Пусть они ищут других лучников, а мы уйдем. Я отдам тебе шлем невидимости… найду, где скрыть тебя, нужно будет подождать только шесть лет, и никто из них… никто из них…

Прорвало все-таки. Я смотрел с недоумением, как она стискивает кулаки, как задыхается, даже глаза слезами сверкают. Не понимал — о чем она говорит, кроме того, что, кажется, теперь мне и друзей нужно остерегаться. Или кого там — родичей? Ну, значит, и их тоже. Значит, теперь — быстро собрать немудреный скарб: отыскать лук, который где-то то ли в сарае, то ли в кладовой, взять сумку, посох — спина болит, опираться придется… Сказать — веди, моя Ананка, чего уж. Я три года скитался, проскитаюсь еще шесть, скажешь под невидимостью — буду под невидимостью. С Ананками не спорят.

Только сначала успокою ее — скажу: не бойся ты так, главное — не плачь. Конечно, мы подождем, и никто нас не найдет…

В дверь постучали. Странно, что Аргус голос не подал — мелькнуло в голове торопливо. Персефона подхватилась на кровати, заворачиваясь в одеяло, обрисовала губами — не открывай…

Я и сам не собирался. Повернулся, взглянул на серебристый шлем, лежавший на столе — как, выручит, скроет ли под невидимостью двоих?

Второго стука не было. Только из очага вдруг выметнуло сгусток пламени — будто расцвел диковинный цветок. Скрывавший девушку в середине.

В руках у девушки был сосуд, волосы пылали — будто от пламени, а по носу разбежались мелкие и яркие укусы огня — конопушки.

— Фух, — сказала девушка. — А я вам вот нектара принесла. Хотите?

Поставила на стол сосуд и мимоходом просияла улыбкой на весь огородничий дом.

— Радуйся, брат.

— Э-э, — сподобился я в ответ. Помимо воли поближе к двери дернулся. Не знаю, может, у этого Кронида каждый день на глазах из очагов женщины выходили — у огородников и лучников с этим делом хуже.

С меня на сегодня одной зеленоглазой невидимки хватит.

Ананка моя, к слову, стоит настороженно и смотрит хмуро.

— Гестия. Кто еще знает, что мы здесь?

— А кружки где-нибудь есть? — осведомилась улыбчивая и недоуменно покрутилась вокруг. — У тебя хороший дом, брат… Нет, где я — никто не знает, а где ты — тоже, кажется. Ну, может, если только Гера — она тоже умеет слушать очаги — но они с Ифитом ведь где-то на другом Состязании, так что вряд ли.

— А твой…

— Он трудится.

Не знаю, о ком они сейчас говорили. И почему-то не стремлюсь узнать. Застыл, перевожу беспомощно взгляд: эта вообще — она кто? Она зачем сюда? Ну, то есть, я слышал о Гестии, богине домашних очагов. Только… и впрямь — зачем?

Неужто просто вот нектара напиться принесла?

— Я не отдам его им. Ты слышишь? Я не отдам его на Флегры! Пусть что угодно, пусть война, пусть… ты видела — как он стреляет? Ты видела, что он… что с ним сделали воды Стикса, ему нельзя туда, он не проживет там минуты, даже под невидимостью…

Губы у моей Ананки искусаны вконец. Голос прерывается, а пальцы сжаты в кулаки. Только эта, Гестия, не особенно тревожится — вон, порылась, кружку нашла.

— Ага, — сказала, распечатывая сосуд. — Я тоже так думаю. Не тревожься, я не стану вам мешать. Но сюда скоро придут — поздравлять брата из-за его ученика. Позовут на пир… Нужно как-то сделать так, чтобы он на пир не попал, а подозрений бы не было, понимаешь? Чтобы никто не удивлялся, что он вдруг исчез. Вот сейчас мы — немножко нектара, чтобы брат согрелся. А потом уйдете, ладно? Под невидимостью. Потому что там сейчас такая неразбериха из-за этого чудовища! Юношу этого чествуют, и никто не понимает, куда делся старый Ойтис. И ведь кто-то может догадаться…

Буль-буль, — полилась ароматная жидкость в кружку. Моя воинственная Ананка, кажется, немного угомонилась. Ослабила плечи, поправила покрывало, а то оно совсем сползло.

— Ты… нас не выдашь?

— Ну, конечно, нет, я же люблю брата, — и маленькая богиня обратила ко мне смеющийся взгляд. — Я вам помогу — только надо спрятаться побыстрее…

Во дворе раздался гавк Аргуса. Одинокий и оборвавшийся тут же.

Тук-тук — постучались в дверь. Я оглянулся на богинь — обе замерли. Напряженно покачали головами: не открывай. Эта, как ее, Гестия, еще обрисовала губами: может, это на пир, гонцы…

Очень может быть, что и гонцы. Тот, который распахнул дверь (второй раз решил не стучаться), выглядел вполне себе как гонец. Рыжий, наглый такой, глазки мутные, усмешечка глумливая. Не знаю, правда, кто таких гонцов посылает.

Разгневанные Мойры, наверное.

— Вот я тебя и нашел, — улыбаясь гнусненькой улыбкой, пропел Мом-насмешник. — Радуйся, Владыка!

И холодный клинок с размаху полоснул по горлу.

* * *

Женский крик сверлит уши — настойчиво, неотступно. Это кричит моя рыжеволосая Ананка — и пытается вырваться, оттолкнуть чужие руки, но руки держат крепко, только лицо у богини Гестии совсем что-то белое, а может — это просто кажется…

Может, оно белое по сравнению с моими пальцами — они все в черной густой жидкости, я снова захлебываюсь водами Стикса, только теперь — кипящими: вскипятили, залили в глотку, и вот я уже плююсь теплой чернотой, и она льет по пальцам, и мне холодно, холодно, холодно, и я бьюсь на полу своего дома и скребу пальцами по земляному полу, и захожусь булькающим кашлем — последним.

Наверное, у меня осталось мало времени, а потом придет оно — забвение. Хотел — получи, приперлось нежданно-негаданно. Только вот что делать с моей Ананкой, которая бьется там, в чужих объятиях? Найти взглядом, губами успокоить, богине этой… сестра она мне или кто? Богине сказать: уведи ты ее, не надо ей видеть, пусть…

Сказать не получается — в горле поселился вулкан. Булькает, клокочет, исходит черно-алой лавой на пол. Получается только — что-то изобразить губами, пока зажимаю ладонью кровавую рану на шее. Просипеть вдогонку невнятное: «Прости» — за что, не знаю, наверное, за что-то.

И богиня вздрагивает, отпускает Персефону, и я чувствую теплые руки, аромат нарциссов, шепот: «Сейчас, царь мой, сейчас, ты только не уходи теперь…»

— Нектар и амброзия! — доносится над головой. Вскрик сестры — той, которая Гестия. И смешочек Владыки… который не Владыка:

— Это какие нектар и амброзия? Эти, что ли?

Густой сладкий аромат разливается в воздухе вместе с женским плачем и звуком бьющегося кувшина. Плач — это значит, мне не помочь, это значит — уже близко, значит — не шесть лет, не пять лет, нисколько лет…

Разбивается клепсидра. Летит, выплескивается черной жидкостью из горла на земляной пол. Кажется, кто-то все-таки вливает в меня благовонную жидкость — нектар это? Амброзия? Все равно выливается через рану в горле: Мом знал, куда бить. Он отпихивает Гестию: та попыталась встать у него на пути. Подходит и смотрит, как я бьюсь в объятиях у Персефоны, как пытаюсь поймать губами крупицу воздуха.

— Ну, — говорит почти что сочувственно. — Хотите секретик? Вы в него ведро амброзии сможете влить. И ведро нектара! А ему не поможет, клятвопреступничку. На таких как он нектары с амброзиями и не действуют — до девяти лет смертной жизни положенной, то есть. Вот если бы потом…

«Потом» у меня нет. У меня становится даже все меньше «сейчас». Там, на Олимпе, в старом, пыльном доме истертые ножницы раскрылись над нитью. Приготовились резать. Отправлять навстречу забвению.

Ножницам плевать, что я хочу жить. Отчаянно, с вечным холодом, вечным кашлем, вечной ломотой в костях — жить! Видеть Персефону, воевать, пасти овец, что угодно — жить!

Что угодно вместо тухлого глотка забвения.

Дохнуло холодом — не тем холодом, который вечный и от Стикса. Ожидаемым холодом — смертным.

Морозцем от черных крыльев… нет, от их тени. От серого плаща, наброшенного на спину.