Чувствовать, как согрелся наконец — в первый раз за три года. И кашель отступил, скрылся вдалеке, и иголки холода растаяли от ее поцелуев, и пальцы, конечно, дрожали… только — от нетерпения.

Вот оно значит, каково — когда тебя любит богиня. Не зря аэды глотки надрывают в песнях: а вот Афродита с каким-то сыном басилевса, а вот Геба, а вот Эос… Не зря захлебываются слюной в описаниях.

Об этих часах, правда, аэды не узнают и не споют. А узнали бы — головы бы расшибли себе о кифары, возопили бы до небес: да он же! Старик, огородник, изгнанник, проклятый…

И тогда я сказал бы им, чтобы они заткнулись.

Пусть себе — смертный и старик. И с женщиной за все три года не был ни разу (староста, конечно, рабынь предлагал… даже невест предлагал, да вот, не сложилось). Но, видно, прежние навыки подсказали, а может, повело вспыхнувшее от ее прикосновений пламя — таилось внутри, будто в старом очаге под спудом пепла, ждало ее шепота и рук, и запаха кожи, и полыхнуло до небес, я думал — дом сгорит.

Видно, он долго желал ее — этот Кронид. Долго о ней мечтал.

Потому что испугался я только потом, когда вернулось дыхание. Когда она прижалась к плечу, лепеча что-то ласковое и бессвязное — и я понял, что до меня у нее никого не было, и что я, кажется, торопился и мог быть груб… Тогда оледенел на миг, вслушался в ее шепот… выдохнул и понял, что все сделал правильно. Тоже прижался к ней, осоловелый — то проваливался в дремоту, слушая ее голос, то приоткрывал глаза — осторожно гладил по плечам, по груди, обнимал за талию… любовался то вспыхнувшим на щеках румянцем, то заалевшим от тепла маленьким ушком.

Думать о том, что придется ее отпустить, было немыслимо. Говорить тоже не хотелось. Но вышло так, что заговорил я.

— Каким он был? Каким я… он был раньше?

Кора завозилась и притихла у меня на груди.

— Лучшим, — услышал я потом едва слышный шепот. — Ты всегда был лучшим. Самым-самым. Благороднейшим, добрейшим, мудрейшим из богов.

— В песнях иначе.

— Песни лживы. Ифит говорит — сейчас совсем не осталось хороших аэдов, потому что все поют ту истину, которую хочет слышать толпа. Ту, за которую дают миску похлебки… Не верь их песням, ты был лучшим. Ты… ты спас от войны мир.

— Какой мир?

— Подземный. И морской. И небесный. Наверное, совсем весь мир. Закрыл собой, как щитом, а они…

Пальцы сжались на груди, впились в кожу. Сверкнуло во взгляде зеленью отравленное воспоминание, показалось на миг — испепелит совсем.

Тогда я отвернулся — чтобы не встречаться с разгневанным взглядом своей богини. Попросил тихо:

— Расскажи мне о нем.

И она тихо засмеялась из-за спины — тревожно знакомым смехом. Сказала: в первый раз, когда я увидел ее, она танцевала. А теперь, видно, петь придется. И заговорила нараспев — о Климене Страннике и Климене Стрелке, о Владыке Олимпа, Мудром и Многомилостивом, о том, котором сейчас не поют аэды.

Наверное, я плохо вслушивался в ее слова. Может, потому что образ этого — ну, самого лучшего и самого мудрого… потому что он был чужим. Словно неверное отражение на поверхности темных вод. Или моя богиня ошибается, или этот Кронид был не так прост… впрочем, откуда ей-то знать, что у него там было в голове, она все больше росла на Элевсине, в материнских объятиях. Сказки про него, наверное, слушала.

А этот… сплошные загадки: взял в жены сестру — потом отпустил ее с любовником. Влюбился в женщину — опять отпустил ее. С ее любовником. Получил пророчество — оказалось не о том сыне. Назначил брата наместником — сам против него пошел. Дал клятву Стиксом — нарушил…

Он вообще что-нибудь сделал правильно, этот Кронид?! Или только и делал, что сворачивал не туда?

Я вдруг засмеялся, и очарование песни прервалось. Жаль: так хотелось дальше слушать, как теплый голос из-за плеч рассказывает прекрасную сказку о мудром-премудром правителе, который начал Золотой Век. Кажется даже, я ее слышал когда-то… вот так, из-за плеч.

А потом певунья обиделась и умолкла — тоже, что ли, невовремя заржал?

— Прости, богиня. Просто подумалось… Не знаю, какую нить для меня там свили Мойры на вашем Олимпе. Но что-то кажется — непростую какую-то.

Или, может, там вообще даже несколько нитей намешалось. А закончилось все чем? Правильно, смертным огородником Ойтисом.

— Мойры, — гневно фыркнула богиня из-за спины. Я заглянул ей в лицо — глаза горели гневным зеленым пламенем. — Я не боюсь мойр — они тряслись, когда дали мне новое имя! Я тогда сказала, что хотела бы убить Ананку…

Я не выдержал и засмеялся опять. Богиня обиженно надула губки.

— На месте Ананки я спрятался бы за… что у нее там, ось? Свиток? Сосуд, как в доме у Япета? В общем, от такой воительницы куда-нибудь спрятался бы. Чем Ананка так разгневала тебя, о моя богиня?

— Тем, что была жестока к тебе.

Она перестала дуть губы. Стиснула, как воин, идущий в бой, показалось вдруг — мраморная статуя, не живая женщина на ложе. И заговорила иначе, отрубая слова будто острейшим клинком.

— Ты теперь не помнишь. Но помню я. Куда она привела тебя. Это пророчество. Свержение. Междоусобица, восстание Посейдона… Стикс. И я не дам ей — пусть у нее ось мира, пусть у нее свиток, но я не дам ей больше…

Я прикрыл ей губы, чутьем смертного догадавшись, что нужно сделать это. Что есть такие слова, которые нельзя произносить даже богиням. Спросил глазами — усталыми глазами смертного старика: а что можно сделать с Ананкой, о богиня? Она над богами. Она над всеми. Ось мира вращает. Олицетворяет собой неизбежное.

И в ответ ударила гневная стрела зеленого взгляда: ну, а я олицетворяю собою весну, так что еще посмотрим, за кем будет последнее слово. И вообще, хватит думать об Ананке: тут ее нет. Есть я, понятно тебе, царь мой?!

Я улыбнулся криво — царь-огородник. Склонил седую голову: готов подчиняться своей новой Ананке. Меднокудрой и воинственной. Какие приказания будут?

— Нам надо уходить…

— Куда? — спросил я, поднимаясь на постели, все равно ведь ложе на двоих не рассчитано, приходится моститься, повернувшись и тесно прижавшись друг к другу. И впрямь, что за безумие накатило: сколько часов мы здесь, вдвоем? Очаг вон совсем прогорел, скоро вечерняя прохлада накатит, замерзнет моя богиня…

Накинул хитон.

Она осталась сидеть на кровати, подобрав ноги.

— Пока что не знаю. Но уходить нужно — пока они не заметили моего отсутствия и не обнаружили тебя…

Я кивнул. Подошел, покормил очаг сухим хворостом — дымок заструился в отверстие в крыше веселее, и медные отблески ярче заскакали по ее плечам.

— Они — это… Мом Злонравный? Ты говорила, что он теперь правит в подземном мире.

— Не только.

Ну да, Стикс же говорила, что меня ищут не только друзья. Интересно бы знать, кому этот Кронид еще успел напакостить. Ну, Аполлону так точно, Зевсу — кто знает…

— Мом хочет только власти, мой царь. А те, которых я опасаюсь… они хотят того, что ты делал всегда. Твоей помощи в начинающейся войне. Чтобы ты не промахивался. Забывая, что один удар — одно случайное попадание…

Стало вдруг холодно, и я подбросил еще веток в костер. Накинул поскорее теплую хлену на согнувшиеся плечи, утробно закашлялся. Да уж, боец… Плохо, должно быть, дела в мире бессмертных, если они ищут такого стрелка, как я. Какой, в самом деле, из меня помощник?

— Что будет, если вдруг? — спросил я, почти не слыша. — Если — попадание? Если я не проживу последних шесть лет?

Она закусила губу, и я понял — зря спросил. Будет — то же, что и у смертных. О чем поется в погребальных песнях, которых уже успел наслушаться: сперва явится Танат Чернокрылый, отсечет пряди безжалостным клинком, Мойры перережут непрочную нить смертного… потом — прямо по тропе, куда поведет Душеводитель Гермес, к Стиксу, ко дворцу Владыки Мома… который определит мне загробную участь. Интересно, какую? Может — вечное забвение на полях цветущих асфоделей. За время моих скитаний мне как-то думалось — это не так уж и плохо. Куда лучше, чем не иметь возможности согреться, и задыхаться от кашля, и бояться, что тебя нагонит прошлое, о котором ты не помнишь, но о котором догадался. Думалось — забыть бы захлестывающие черные воды, которые так и мелькают в снах, и трясущиеся пальцы, и ломоту в пояснице, и постоянные, невесть откуда взявшиеся кошмары…